Операция продолжается - Владимир Волосков

— Это о чем? — переспрашивает Ирена. — Не надо, Виктор. Ночью человек всегда неправильные слова говорит... говорит, любит, а сам не любит. Говорит, не любит, а сам любит.

— Ты рассуждаешь, словно старый мудрец.

— Женщина всегда старше. — Ирена вдруг задумалась, и синие глаза ее остыли. Она вспомнила недавний гробик из неотесанных досок, кладбище за околицей, холодное маленькое тельце. Она подумала, что вместе с ним закопала в землю какую-то часть самой себя.

— Мне тебя очень жалко, Ирена, — сказал в эту минуту Большаков, — ты ведь недавно похоронила сына.

Ирена резко вздрогнула:

— Откуда ты узнал, что я об этом сейчас подумала.

— Не знаю, — пожал он плечами, — только мне тебя жалко. И очень хочется, чтобы ты не обижалась.

— А тебе от этого будет легче?

— Будет.

Он взял ее ладонь, сложенную в маленький кулачок. Холодная, твердая. А на губах у Ирены добрая и немножко грустная улыбка. Глаза упорны, смотрят не моргая.

— Как твоя нога, Виктор?

— Спасибо, Ирена. Уже прыгаю, как старый козел. Скоро смогу обходиться без палки.

— Без палки ты начнешь обходиться, когда будешь прыгать, как молодой олененок, — поправляет его весело Ирена, и он бесконечно рад этому ее беспечно игривому тону. Он снова заглядывает ей в глаза, откровенно и доверчиво, будто говоря: «Слушай, ты меня простила. Правда, простила?» И они ему так же откровенно отвечают: «Ну конечно же». Но глазам суждено молчать, а улыбки у обоих такие приветливые, что им нельзя не понять друг друга. «Как с ней легко», — думает Большаков, подходя к самому краю сеновала, а снизу уже звучит заботливое:

— Тебе помочь?

— Нет, я сам. Ты только посмотри, чтобы на ступеньку попал, да лесенку придержи.

— Хорошо, пан капитан, — колокольчиком разносится ее смех. Потом во дворе она ловко достает из колодца ведро холодной воды, льет ему на руки и смеется, когда он, отфыркиваясь, умывается. Вскользь говорит:

— Пан капитан и на самом деле вышагивает довольно-таки хорошо. Между прочим, бабушка Броня велела мне после завтрака посмотреть в лесу грибы. На обед приедет дедушка Збышек. Не пойдешь со мной, Виктор? Если тебе станет тяжко — возвратишься. Ведь нужно готовиться когда-то к дальним переходам, иначе ты и до конца войны не выберешься из этого леса и не узнаешь, когда возьмут Берлин.

— Конечно пойду! — не колеблясь, решает Большаков.

— Вот и хорошо.

Они завтракают за тем же кривобоким столиком, но при солнечном свете дня Виктору кажется, что здесь все как-то повеселело: и сама изба не такая бедная, и на лице у бабушки Брони морщин гораздо меньше, чем было вчера, и белый кот, калачиком свернувшийся на узкой скамейке, как бы олицетворяет доброту и покой. А мягкая печеная картошка с солью и откуда-то взявшийся белый каравай выше всяких похвал. Во время завтрака он внимательно смотрит на руки Ирены, ловко очищающие горячие картофелины, и не видит на среднем пальце блестящего камешка.

— А колечко твое где, Ирена?

— Кольцо? — переспрашивает она и морщится. — Ах, есть о чем говорить. Виктор, ты же меня о нем ни разу не спрашивал, пока я его носила. Это обручальное кольцо. Его мне подарил Анджей, пустой и недобрый человек... я не хочу носить о нем память. Наша бабушка Броня, добрая фея, пока ты спал, обратила это кольцо в котелок картошки, белый каравай, кусок сала, десяток яиц и даже маленькую бутылочку бимбера, которую вечером вы осушите вместе с дедушкой Збышеком. Ты знаешь, что такое бимбер? Есть такая польская песенка.

Ирена прищелкнула пальцами, лукаво прищурилась и напела:

Мы млоди, мы млоди, нам бимбер не зашкоди,Стаканами, шклянками мы пьемы, пьемы, пьемы.Вы стажы, вы стажы, вам бимбер не до тважы.

Бабушка Броня, улыбаясь беззубым ртом, с деланной сердитостью погрозила ей пальцем. А Ирена болтала под столом ногами, как расшалившаяся девочка, высунув пятки из туфель.

— О Виктор, это я для тебя сделала.

— Зачем?

— Скоро мы с тобой расстанемся, Виктор, — вздохнула она, — и хочется, чтобы у тебя остались хорошие воспоминания. Ну что такое кольцо и этот алмаз? Ценность, вещь. Кончится война, я стану работать в школе. У нас в Польше останется много сирот, много детей без ласки и заботы. Я буду учить их русскому языку. Я буду всегда им рассказывать о тех русских солдатах и офицерах, что похоронены на нашей земле до Вислы и за Вислой. И еще я буду всегда рассказывать про русского, летчика, разбомбившего познанский штаб, горевшего в самолете, всегда такого честного и смелого.

— Ирена! — перебил ее Виктор, — зачем ты обо мне так. Ну что я за герой! И потом, это же твои собственные слова: красиво скажешь — друга обкрадешь.

— Ладно, молчи, — нахмурилась полька, — ешь свою картошку и молчи. — И стала снова беспечно болтать ногой.

После завтрака Ирена взяла лукошко, белый свой дождевик и о чем-то пошепталась с бабушкой у окна.

— Бабушка Броня советует идти только прямо. Ни влево, ни вправо. Здесь нет дорог, и нас никто не встретит, а в балочках, всего шагов сто отсюда, много лисичек и даже белые грибы попадаются.

Большаков беспечно пожал плечами:

— С тобой, Ирена, — хоть на край света. — И они вышли из хатки.

Солнце было дымчатым от облаков, затягивавших его с запада. Но сильные, не по-осеннему яркие лучи пробивали их насквозь, обдавая землю благодатным теплом. Что может быть лучше такого тепла в это время года, когда никнут к земле пышные травы, вянут цветы и даже красавец лес из зеленого превращается в огненно-рыжий! Но здесь, южнее Познани и Варшавы, осень еще не сумела уверенно коснуться земли, и яркость лиственных лесов, обогретых солнцем, спорила и сражалась с ней. Лес, распростершийся на сотни километров окрест, дышал полной грудью. Багровые дубы и гордые кедры смешивались здесь в одну нарядную толпу. Еще пели в полдень птицы, и кукушка назойливо долбила одну и ту же нудную свою молитву...

Лес лежал далеко и от фронта, и от больших дорог, не было в округе никаких фашистских тылов, и о войне только на заре и на закате напоминали отдаленные раскаты канонады. Да еще иной раз злыми ночными совами низко над верхушками деревьев пролетали крестатые двухмоторные «юнкерсы», надсадно ухая. И от этой тишины избушка лесничего Збышека казалась безнадежно затерянной в мире.

«Просто курорт», — издеваясь над самим собой, думал Большаков, не поспевая за шагавшей впереди Иреной. Они уже отошли от избушки лесничего на такое расстояние, что стала она за деревьями едва приметной. Виктор подходил к осинам и березам, костылем расшвыривал зеленые побеги лесной травы, оголял грибные шляпки. Если попадались сырые, пряной плесенью отдающие поганки и мертво-красные прыщавые мухоморы, безжалостно их затаптывал. Когда же обнаруживал подберезовики и коварно маскировавшиеся подо все коричневое лисички, звал негромко Ирену. Ее лукошко быстро наполнялось, и, когда они вышли к небольшой широкой балочке, грибов в нем было уже до краев.