Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

открывает – там лежат различных размеров куски мяса. Своей рукой Ленарт выбирает две самых маленьких вырезки и властным тоном требует, чтобы нам их поджарили. Поджарили. И расплатиться мы сумели, правда, едва-едва уложились, копеечка в копеечку. Когда Ленарта выбрали в эстонские Президенты, он линии придерживался разумной, оппозиционной, но не оскорбительной по отношению к нам, а я вспоминал, как мы с ним (по Вертинскому) «пригласили тишину на наш прощальный ужин». Спутник мой взял дело в свои руки решительным жестом власть имущего. Так он управлял и своей республикой, с уходом же его все стало иначе – независимость принялась самоутверждаться при наглом забвении истории (чему оказался свидетелем ДимДимыч Григорьев). Последний раз услышал я голос Ленарта по телефону. Звонил ему, чтобы договориться об его участии в Пушкинской конференции. Получилось так.

На Ученом Совете профессор-негр или, как теперь принято говорить, афро-американец, заявил, дескать, до каких же пор будет продолжаться пренебрежение к великому поэту африканского происхождения? Слушал я в полслуха, пока до меня не дошло, что речь идет о Пушкине. Тут я присоединился к черному пушкинисту, составили мы с ним единый фронт и пошли ломить стеною. По университетам разослали письма с предложением принять участие в конференции в честь «гениального мулата». На наше послание в ответ раздался дружный глас афро-американской профессуры: «Да здравствуют музы! Да скроется тьма!», началось движение «За нашего Ганнибала!» – такой лозунг выдвинули черные американцы. Когда я сообщил домой о нашем мероприятии, раздалось «Зачем?!»

Иного пути популяризации Пушкина я не видел. Три пользующиеся мировым признанием оперы «Пиковая дама», «Борис Годунов» и «Евгений Онегин» – это музыка Чайковского и Мусоргского, а не пушкинские стихи. Пушкинской поэзии за пределами России и не знают и не узнают – наилучший перевод не передаст, сколько бы мы, убеждая самих себя, ни рассуждали о русском гении в европейском пространстве. Нам недоступен Вортсворт – у нас есть пушкинская естественность выражения.

Читая «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина», вижу, насколько тщетной была попытка внедрить его в зарубежное сознание как «русского Байрона». Всё равно, что в Таблицу Менделеева втискивать ещё один кислород. Зато место великого русского поэта африканского происхождения вакантно в системе мировых величин.

Документы Ганнибалов хранятся в Таллине – начиная готовиться к конференции, я позвонил моему эстонскому спутнику. Ленарт сразу согласился приехать и сделать доклад. Но черный профессор-инициатор, мой союзник, скоропостижно скончался от сердечного приступа, и Адельфийское мероприятие не осуществилось.

Когда мы с Ленартом говорили по телефону, он вспоминал нашу поездку в Липицу, куда в свободный от заседаний день мы с ним отправились к лошадям, знаменитым липпицанам. И Ленарту хотелось поговорить… О чём? О чем же ещё говорить, если хочешь отвлечься от государственных забот? Ленарт говорил и говорил о лошадях, хотя с тех пор, как побывали мы на словенском конзаводе, он, по-моему, лошадей и не видел. Жаль, конференция не состоялась, и с Ленартом мы больше не встречались.

В доме с Джойсом

«Если мы стараемся исправить старые ошибки, зачем же начинать с новых».

Нада Крайгер. «Пока мы живы».

Словенская писательница, её книги были у нас переведены и пользовались спросом, особенно роман «Пока мы живы» – перекличка с зазвучавшей в 60-70-е годы у нас темой омещанивания. Мы с Надой познакомились, когда она ещё была писательницей югославской. А родилась она в австро-венгерском Триесте, в том же доме тогда жил Джеймс Джойс, и мать Нады могла с ним быть знакома (отец-моряк редко бывал дома).

Нада в той же степени, что и Ленарт, была настроена дружественно и вместе с тем держалась на дистанции. Эти два добрых знакомства подтвердили, насколько они – не мы, а мы – не они: несовместимые мировосприятия. У них стремление к обособленности. У Нады в повести «Последний срок», очевидно автобиографической, совершается странствие по свету и все-таки вырывается ностальгическое восклицание об уюте времен Франца Иосифа, её детство в Триесте. Такова мера житейской устроенности.

У меня в дневнике 8-го мая 1984 года записано: «У Нады Крайгер. Обсуждали итоги заседаний и наше положение». Заседания ПЕН Клуба в честь Оруэлла, отчуждение, с нами даже не считают нужным спорить А у людей к нам благорасположенных вызываем тревогу: понимаем ли мы, что мы делаем?

Безмерность претензии

«Спасение этого человеческого мира лежит нигде иначе, как в человеческом сердце, в способности человека размышлять, в человеческом смирении и в человеческом чувстве ответственности».

Вацлав Гавел.

Был бы у меня текст, пришедший самотеком в редакцию «Вопросов литературы», я бы его просто поместил здесь безоценочно и без пояснений. По жанру – философское эссе, по содержанию – взгляд и нечто. В тексте не чувствовалось сердца, не проявлялось способности размышлять, никакого смирения и отсутствие чувства ответственности. Автор – Вацлав Гавел, писатель-драматург, в то время – Президент Чехословакии.

По старой дороге. Памяти А. М. Борщаговского

«В нашей власти начать мир заново».

Томас Пейн, «Здравый смысл», 1776.

По рекомендации Александра Михайловича Борщаговского Политиздат мне заказал книгу о Пейне, а материалы собирать помогал Вартан Григорян, директор Нью-Йоркской Публичной Библиотеки.

С Вартаном связан важный для меня международный урок. Он пригласил меня с ним выпить, что означало высшую степень доверительности, пролог к продуктивному сотрудничеству. А я спутал время и пришёл на следующий день. Помню выражение его глаз и как он сказал: «С кем не бывает». Мы остались в наилучших отношениях, но по глазам я понял, что вычеркнут из списка людей, с кем можно иметь дело.

Все знали Вартана, и он знал всех. Выдающийся человек дела, широко образованный администратор, вооруженный знанием дюжины языков и умением ладить с людьми, Вартан Григорян после заведывания гигантской городской библиотекой Нью-Йорка стал ректором университета, одного из восьми первостепенных учебных заведений, составляющих так называемую Плющевую лигу (их стены увиты плющем).

Деловое доверие я у Вартана утратил, но через него познакомился с принцем Ага-Ханом IV. Ничего не говорит это имя? Попробуйте произнести имя Ага-Хан в кругу конников! Отец принца, прямой потомок Магомета, глава секты исмаилитов, был страстным лошадником, при безграничном богатстве мог позволить себе приобретать и разводить класснейших скакунов. Его серый Махмуд взял приз призов, Эпсомское Дерби, причем, выиграл с резвостью, которая оставалась непобитой пятьдесят девять лет. При Вартане принц Ага Хан IV согласился стать попечителем Брауна, и я у него спросил, поддерживает ли он семейную традицию в конном деле.