Во имя государства (сборник) - Юлия Латынина

– Почему? Или в молодости ты сам не жег управ?

– Что было, то прошло, – ответил Даттам, – и я не мог отдать ойкумену на поток и разграбление.

– Что же ты за это просишь?

– Государыня! Помилуйте сына. Ведь он был самой невинной игрушкой среди всех, кто замешан в этом деле, а казнь его огорчит народ, который даже не слыхал о его бегстве.

– А о чем ты просишь еще?

– Пощадите храм, государыня. Ни один из его монахов не виновен в задуманной мной измене, а гибель храма и отмена его денег обернется катастрофой не меньшей, чем вторжение варваров.

Государыня усмехнулась и промолвила:

– Я посоветуюсь об этом с моим министром Рушем.

И когда она вышла, старый колдун заворочался на своей лежанке и закричал великим криком, так громко, что даже в соседнем каменном мешке глухой старик, посаженый туда еще двадцать лет назад за грабежи и разбои, изумился и вытянул голову: потому что первый раз за двадцать лет ему послышался какой-то звук.

Идасси мало что помнил из времени своего переезда обратно в столицу. По прибытии его отвезли в дворцовую тюрьму и держали там на постели в железе. Несколько раз к нему приходили доверенные лица Руша снимать показания и угрожали пыткой. Но то ли они боялись ее применять, оттого что раненый был слишком слаб, то ли им это запретили, – словом, они не пытали Идасси, а только спрашивали, и Идасси по вопросам заметил, что им уже во всем признались, и притом не только государь, но и Даттам, а Даттам был не такой человек, чтобы признаваться в своих преступлениях без очень жестоких пыток. Сам же Идасси только ругался или молчал.

Но вот постепенно раны Идасси стали заживать, ему становилось все лучше, и наконец в камере Идасси убрали постель и положили узника на солому, как полагается. А еще через день дверь темницы отворилась. Идасси напрягся в ожидании писцов, но в проеме двери стояла узенькая женская фигурка с зеленоватыми глазами и чудными шелковистыми волосами.

В руках государыня Касия держала фонарь в форме поникшего цветка орхидеи, и яркий свет от этого фонаря словно собирался в складках серовато-жемчужного ее платья и отражался от серебряного шитья на носках замшевых туфелек.

Государыня остановилась над Идасси и сказала:

– Сегодня я подписываю приказ о казни: Инана, Даттама и тебя. Хочешь ли ты мне что-нибудь сказать?

Идасси молчал.

– Бедный маленький варвар, пропустивший свое счастье, – продолжала государыня, – это Даттам сбил тебя с толку, и, клянусь Великим Веем, он заплатит за это со всеми процентами и пенями, которые он так любит взимать со своих должников! Это Даттам говорил, что я не люблю тебя. Без него ты бы слушался не чужого ума, а собственного сердца, и ты бы понял, что нет на свете любви сильней, чем любовь стареющей женщины к юноше, подобному тебе.

Идасси ответил:

– Для воина нет ничего дороже славы, а слава – это песня, которую споют о воине после смерти. Или ты пустила бы меня дальше своей постели? Или ты послала бы меня на границу защищать империю? Никто не споет песню о любовнике старухи, посмешище своего рода! Но песня о молодом короле, который бежал вместе со своим другом и которого казнили за любовь к добыче и преданность императору, – это будет хорошая песня! Не хуже песни о короле, завоевавшем империю.

– И тебе не жалко, что ты променял мою постель на плаху?

– Плаха лучше твоей постели, женщина! Посмотри на себя в зеркало! Ты годишься мне в матери! Пусть с тобой лежат дворцовые чиновники, тискают увядшие груди в надежде заполучить хлебную должность!

Краска сбежала с лица государыни.

– Маленький негодяй! – вскричала она. – Каждое твое слово будет стоить тебе лишнего часа пыток!

– Что же, – усмехнулся Идасси, – это-то и означает, что я прав.

Государыня в сердцах швырнула на пол фонарь и вышла вон.

В это время в народе распространился слух, что во дворце что-то неладно. Никто из низших людей не видел государя на церемонии Семи Зернышек. Слухи густели, густели, и кое-кто начал открыто поговаривать о том, что наставник государя, Даттам, зарезал молодого государя и подменил его барсуком. Барсук принял государеву личину и совершал самые гнусные поступки.

Но на этом шакуники не остановились и решили извести государыню колдовством, которым они владели в совершенстве. В платье государыни нашли зашитую лягушачью лапку. Под окнами откопали истыканного иголками ихневмона. Из-под ножки стула в зале Ста Полей извлекли злокозненный амулет.

Народ волновался, требуя расправы над шакуниками. В конце концов заговорщиков схватили. Казна вздохнула свободней, получив не менее трехсот миллионов, а всем остальным завладел народ.

Что же до банкнот банка Шакуника – то все обязательства по их обмену взяла на себя казна. Правда, в связи с этим была такая паника, что многие, далеко отстоящие от власти, продавали их буквально за гроши. Помощник министра финансов Чареника и первый министр Руш через подставных лиц скупили много таких дешевых билетов и выкупили их потом в казне по полной стоимости. В то время возникло даже выражение «взятка билетами Шакуника», то есть взятка такими деньгами, из которых нижестоящий даритель вовсе не может извлечь никакой пользы, а вышестоящий, наоборот, может.

Вот минула еще неделя, и месяц, и другой, и Идасси по-прежнему лежал в камере, как волчонок, зализывающий раны. Никого к нему не пускали, кроме писцов и палачей, и теперь эти люди, добывая из него показания, обращались с ним как нельзя хуже, так что Идасси приучился вздрагивать и сжиматься в комок, когда слышал шум открываемой двери.

От него совсем не требовали, чтобы он рассказывал о собственных планах, а все время настаивали, чтобы он признался в сообщничестве с заговорщиками-шакуниками, и в конце концов Идасси подписал все, что они хотели. После этого Идасси переодели в чистое платье и перевели в более светлое место, и по этим признакам Идасси догадался, что его скоро казнят.

А на следующую ночь он проснулся оттого, что в его камере ярко горел свет, и, открыв глаза, он увидел, что в его ногах стоит государыня Касия и держит в руке фонарь в форме лотосового цветка.

– Ты сказал мне слова, которые женщина вряд ли забудет, – промолвила Касия, – и получил за эти слова сполна. И все же я исполню любую твою просьбу, не считая, конечно, просьбы о помиловании.

Идасси помолчал и сказал:

– Самая страшная доля для человека – умереть без наследников. Тогда душу его топчут в аду, как траву, а род его засыхает как разбитое молнией дерево. Мне семнадцать лет, и у меня нет ни сына, ни брата. Прошу тебя – вели привести мне женщину из веселого дома, чтобы я мог оставить в ней свое семя.