Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

В те времена классовые различия были заметнее, чем сейчас: даже не слишком искушенный человек не спутал бы аристократку с хористкой или фигуранткой из театра.

В праздничные дни публика в Буэн-Ретиро пополнялась безвестными торговцами из магазинов и лавчонок, расположенных в бедных кварталах, и даже малоимущими людьми, почти нищими. Главным образом это были мастеровые. Одни из них держались развязно, другие чувствовали себя неловко, словно куры в чужом птичнике. Все это в какой-то степени делало гулянье мещанским и провинциальным.

Постоянные посетители парка с насмешливым безразличием взирали на неловких и говорливых любителей воскресных прогулок. В свою очередь, кто-то из случайных гостей Буэн-Ретиро, рьяных ненавистников времяпрепровождения, столь привычного для завсегдатаев, назвал последних «достойноскучающими». Неологизм приобрел популярность, и к нему стали охотно прибегать там, где речь шла о посетителях уединенных и не слишком многолюдных казино, курортов и пляжей.

Люди обладают столь скудной фантазией, что им поневоле приходится заимствовать друг у друга жалкие перлы остроумия. Подхватывая словесные штампы, они становятся похожи на тряпичников или бродяг, подбирающих на улицах окурки.

Видимо, стоит упомянуть и о том, что иностранцам в парке Буэн-Ретиро не нравилось. Французы находили, что там мало свободы в общении с женщинами, немцы удивленно спрашивали:

— А где же тут можно выпить?

Увеселения были здесь истинно мадридские, чуточку столичные и чуточку провинциальные, изящные и в то же время простоватые. Посетители садов Буэн-Ретиро, освободив дорожку для променада, рассаживались на стульях вокруг центрального павильона, где играл оркестр. Электрические светильники, развешанные среди деревьев на проводах, натянутых между столбами, заливали аллею ярко-белым светом, похожим на лунное сияние. Эти фонари представляли собой прозрачные стеклянные шары, оплетенные проволочной сеткой и облепленные тучами бабочек и мошкары, которых привлекал ослепительный блеск. Между двух угольных стержней, непрерывно мигая и рассыпая искры, сверкала вольтова дуга.

Едва звонки оповещали о начале одноактного представления, как часть публики, сидевшей на стульях, вставала и быстро направлялась к театру, остальные же, будучи, очевидно, не столь пылкими театралами, пренебрегали спектаклем и продолжали наслаждаться вечерней прохладой.

Билеты в партер или ложи покупали очень немногие — большинство брали места на галерею, тянувшуюся вокруг зала. На ее земляном полу были расставлены простые соломенные стулья, и дамы часто сетовали по этому поводу: видимо, их платья цеплялись за спинки и ножки ветхих сидений. Внутри театра свет фонарей казался еще белее, а когда шары с вольтовой дугой случайно лопались, обнажались два раскаленных электрода, которые блестели так ярко, что на мгновение ослепляли каждого, кто смотрел на них. Большинство зрителей занимали более или менее прочное положение в обществе, они привыкли слушать оперу в Королевском театре и поэтому несколько иронически воспринимали спектакли в Буэн-Ретиро.

Опера, действо серьезное и священное для предыдущего поколения, для тогдашнего была чем-то вроде забавы — по крайней мере, летом.

Некоторые сцены посетители удостаивали внимания, другие пропускали мимо ушей. В «Лукреции Борджа»{185} слушали, например, хор «Bella Venezia»[36] и каватину герцога Феррарского «Vieni la mia vendetta…»[37], в «Фаворитке» — дуэт баритона и сопрано и арию «Spirito gentil»[38], при этом зрители постарше частенько вспоминали тенора Гайарре{186}. Ария пользовалась всеобщим и неизменным успехом. В «Трубадуре» были популярны «Il balen del suo sorriso»[39] или «Madre infelice»[40], в зависимости от того, кто был центральной фигурой спектакля — знаменитый тенор или баритон; все напевали тогда «Ah che la morte ogn’ora! Addio, Leonora! Addio»[41]. В «Бале-маскараде» нравились две арии для баритона — «Alla vita che t’arride»[42] и «Eri tu che macchiavi quell’anima»[43], а также «Ah di che fulgor»[44]и легкая веселая песенка пажа «Saper vorreste»[45].

В «Африканке», сюжет которой всегда казался непостижимой загадкой, Селика и Нелюско появлялись на сцене в темных вязаных рубахах до пят, унизанные кольцами и браслетами, а моряк Васко да Гама, пустив петуха, вооружался огромным циркулем и начинал производить измерения по карте. Что он измерял? Зрители в массе своей так и не догадывались о цели таинственных измерений, хранимой в строжайшем секрете.

«Аида» была такая же мрачная и черная, как «Африканка»; не отставали от них и «Гугеноты». Из этих опер у всех на устах были песня пажа, рондо цыган и вечерняя песня. Герцог Мантуанский в «Риголетто» пел полную бравады и равнодушия балладу «Questa о quella»[46], натягивая перчатки, а песенку «La donna é mobile»[47] — сидя на столе. Кое-кто из стариков вспоминал Тамберлика{187}. Вот это был тенор!

Декорации были довольно убогие, костюмы из костюмерной Королевского театра — выцветшие и мятые. Хор обычно состоял из престарелых дам и толстых лысых мужчин, но пели они очень слаженно; балерины, тощие женщины с сильными мускулистыми ногами, легко ходили на пуантах по сцене.

Каждый спектакль сопровождался каким-нибудь смешным эпизодом — это казалось неизбежным. Сопрано, певшая Виолетту в «Травиате» и поверженная на смертный одр скоротечной чахоткой, была поперек себя толще: в этой расплывшейся матроне за тысячу шагов можно было угадать особу, предрасположенную к апоплексии и совершенно невосприимчивую к действию палочек Коха.

Несмотря на это, трогательная музыка Верди исторгала слезы у иных стариков. Застольная «Liviamone lieti calici»[48], или вот это: «Alfredo, Alfredo, di questo cuore…»[49], или, наконец, «Parigi, o cara»[50] приводила их в умиление. Тут уж меломаны непременно вспоминали Патти{188}: «О, Патти! Вот это сопрано!»

Тенор в «Лоэнгрине» появлялся на каблуках высотою в четверть метра, щеки его алели румянами, а сам он смахивал на сапожника — никакого намека на романтизм. Этот рыцарь выходил из челна, влекомого картонным лебедем, cigno fedele[51], и, прежде чем излить свою страсть надменной Эльзе, бросал шлем на подмостки, тотчас оглашавшиеся дребезжанием жести.

Однажды вечером, во время одного из таких представлений, кто-то из зрителей воскликнул: «А, вот и вестник!» Другой подхватил: «Вечерняя газета? Значит, она уже вышла». А третий громко заключил: «Раз появился «Вестник», пора идти ужинать».

Чаши с ядом в «Лукреции Борджа» были из чистейшего папье-маше, перья на шляпе Невера в «Гугенотах», казалось, перекочевали со шляпки какой-то древней старухи, а шпаги и кинжалы невольно вызывали усмешку.

При виде дона Хосе, который, стоя у входа на севильскую Пласа-де-Торос{189}, словно бык рогами, наносил навахой смертельные удары Кармен, у воскресных посетителей из числа простого люда появлялось порой неудержимое желание закричать, как на корриде: «Готово! Тащи!» Актеры в «Богеме» Пуччини походили на бродячих торговцев вязаными изделиями из Таррасы{190}, а vecchia zimarra[52] был, по-видимому, приобретен в дешевом магазине готового платья.

Итальянская оперетта была гораздо интереснее и сценичнее, а спектакли и декорации отличались большим вкусом и мастерством. «Орфей в аду»{191}, «Маскотта»{192}, «Боккаччо», «Донья Жуанита»{193}, «Мадемуазель Нитуш»{194} и другие, в ту пору более современные, например «Гейша»{195} или «Записная книжка дьявола»{196}, исполнялись итальянскими сопрано и комическими басами с немалым изяществом. Первые удивляли своей выразительностью, вторые — длинными, как у истых полишинелей, носами.

В «Маскотте» сопрано Каллигарис{197} с большим лукавством исполняла куплеты отважного капитана, попавшего в плен к разбойникам, а в «Записной книжке дьявола» смешил публику коммендаторе из кабачка «Красный Крокодил».

IV

Многих небогатых мадридских буржуа сады Буэн-Ретиро привлекали тем, что они получали возможность встречаться там с аристократами, тогда как зимою им не случалось ни видеться, ни общаться со знатью, которая вела слишком роскошный образ жизни.

Летом грани между высшим светом и средними слоями общества стирались, крупная и мелкая буржуазия сближались со старой аристократией и новой плутократией, одна из них обладала громкими титулами, а вторая — ценностями, куда более существенными. Буржуа и аристократы по-братски разгуливали в парке под звуки модных песенок «Главная улица» и «Праздник голубок» или симфонии «Поэт и крестьянин».