Тайная история Леонардо да Винчи - Джек Данн

Уссун Кассано оглянулся на Леонардо, нетерпеливым взглядом требуя ответа.

— Я не могу вспомнить, повелитель, — сказал Леонардо.

— Тогда обшарь свой собор памяти и не лги мне.

— Прежде чем вынести Унгермамета из погребального шатра, ты сказал: «Последнее унижение».

— Теперь понимаешь?

Ответить на это было нечего. Леонардо опустился на колени перед Уссуном Кассано, потому что невежливо было возвышаться над царем.

— Я ошибался, очень ошибался, но теперь… теперь я опять скажу тебе: это будет последнее, самое последнее унижение… для меня.

— Что ты хочешь этим сказать, правитель миров? — обеспокоенно спросил Леонардо.

Он огляделся: в мечети они находились одни, совершенно одни, хотя кто-то вполне мог стоять — и наверняка стоял — снаружи у резного входа.

Уссун Кассано пропустил мимо ушей вопрос Леонардо.

— Итак, — сказал он, — мой единственный наперсник — неверный, которого я спас от убийства моего сына. Разве не так я поступил, маэстро?

— Да, великий царь. Именно так.

— Кому я отдал свой шатер.

— То была неслыханная щедрость, — сказал Леонардо.

— Я хочу, чтобы царем стал мой сын Калул. Он не станет скорбеть и плакать. Он будет сражаться. Войско пойдет за ним.

— Но ведь царь — ты.

— Теперь уже нет. Помнишь, я сказал тебе об этом, когда покидал лагерь.

— Ты сказал: «Через несколько часов или дней, может быть, но не сейчас».

— Вот видишь, — сказал Уссун Кассано, — ты все помнишь. Ты должен передать Калулу мою волю.

— Почему ты хочешь, чтобы это сделал именно я?

— Потому что я доверяю тебе. — И Уссун Кассано протянул Леонардо письмо, запечатанное царской печатью. Затем он извлек из ножен свой меч и положил его на пол. — Ты должен мне одну смерть. Отдай долг сейчас.

Леонардо резко встал и отступил на шаг.

— Я хочу быть погребенным вместе с сыном, но ничей взгляд не должен упасть на него. Он был моим любимцем, моей драгоценностью, моей радостью, мной самим… если только отец может настолько обладать сыном.

— Великий царь, я не могу сделать этого… и ты не можешь. Твоя дорога — месть. Воздай туркам за то, что они…

— Не смей спорить со мной, или окажешься на мечах.

— Я не убью тебя, — сказал Леонардо. — Я уплатил свой долг за то, что подвел тебя однажды.

Он повернулся и пошел прочь, каждое мгновение со страхом ожидая удара меча или стрелы за свое ослушание. Но вместо этого он услышал стонущий вздох и, обернувшись, увидел, что Уссун Кассано вонзил кинжал себе в пупок и пытается протянуть лезвие выше.

Какую-то долю секунды они смотрели друг на друга: Леонардо — потрясенный, Уссун Кассано — перекошенный от мучительной боли; а затем Леонардо не раздумывая бросился к царю, схватил меч, лежавший на молитвенном коврике, и, когда царь наклонился вперед, обезглавил его одним ударом. Внезапно он осознал, что молится, словно он, безбожник, мог отыскать Бога лишь в крови и битве.

Рядом с Леонардо возник сам Кайит-бей — он наблюдал из укрытия за всем происходившим.

— Теперь, маэстро, долг уплачен сполна. — С этими словами он взял у Леонардо письмо и вывел его из мечети. — Уссун Кассано был мертв еще до того, как ударил себя кинжалом, еще до того, как ты помог ему отправиться на небеса. Он любил тебя, как люблю и я.

И калиф все объяснил Леонардо, который был ему как сын… раб, владеющий привилегиями эмира.

Леонардо, который миг назад отыскал Бога — не более чем на миг, — ощутил, как бегут по щекам горячие слезы, и молча оплакивал варварского царя, который превратил его в убийцу, превратил его… в себя.

Ибо образ принадлежал самому Леонардо.

Как Симонетта смотрела в глаза ангелов, так Леонардо заглянул в собственную душу.

Когда прибыл персидский принц Калул, Кайит-бей показал ему обезглавленное тело отца и солгал, говоря, что турки забрали голову в качестве трофея. Затем он провел высокого, лысеющего, светлокожего человека к приготовленной могиле.

Калул стоял между калифом и Леонардо, стискивая в кулаке письмо своего отца и глядя на разверстую могилу так, словно это была задача, требовавшая расчетов и решения. Принц был воплощением напряженности и ледяной ярости; его суженные голубые глаза, глубоко посаженные в затененных глазницах, сверкали из-под надбровных дуг, словно доказательство, что они и впрямь зеркала души. За его спиной, по большей части невидимое, беспокойно ждало его десятитысячное войско, словно колеблясь, объявлять калифа и его армию союзниками или врагами.

— А что еще сказал мой отец? — спросил Калул у Леонардо.

— Я рассказал тебе все.

— И ты ничего не знаешь о моем брате Зейнале, которого Турок…

— Я знаю только то, что видел, — солгал Леонардо. Ему было не по себе, но он прямо смотрел в глаза принца.

— Ты нашел моего отца с мечом в руке?

— Я не находил его, но он был на поле боя, — сказал Леонардо. — Или ты думаешь, что я стал бы лгать тебе?

— Конечно нет, маэстро Леонардо. Но один из моих офицеров уверен, что видел моего отца живым в мечети.

Леонардо пожал плечами.

— Тогда сам решай, чему верить, повелитель.

— Мой отец доверял тебе.

Калул протянул ему письмо, и Леонардо прочел его, хотя уже читал прежде, когда Кайит-бей вскрыл его и снова запечатал личной печатью царя. Как ему было ненавистно все это! Он был плохим лжецом, но у него не было выбора.

Он был частью замысла калифа.

Юный Никколо сказал бы Леонардо, что это все во имя благой цели, что даже сам Уссун Кассано одобрил бы уловку калифа; ибо если бы персы узнали, что их царь покончил с собой, они пали бы духом и не смогли бы отважно сражаться. Ради этой же цели Кайит-бей велел казнить всех персов, которые заподозрили неладное.

Но, видимо, Хилал или его подручные действовали недостаточно тщательно.

Персидская армия сплотилась вокруг Калула, который был великаном, подобно отцу, только более изящного телосложения. Он был человек ученый, но лишенный физической энергии и красоты своего отца; дух его был узок, словно луч света, прорезавший темноту храма, и так силен, что, казалось, вызывал у него дрожание рук.

Персы и арабы шли вместе, схватываясь с врагом, где бы он ни попадался, убивая и сжигая все на своем пути в этом горном и диком краю, словно он принадлежал туркам, а не Персии. Все глубже уходя в горы, следуя за воинами Мустафы долинами на дне глубоких ущелий, чьи склоны в желтовато-бледном свете зари напоминали соборы, шагая по тропкам, что петляли и опасно разветвлялись в гуще скал, вступая в схватки с янычарами на перевалах, сокрушая камни взрывами снарядов — словно калиф, соперничая с гневом природы, мог сотворить искусственную молнию и гром, — войска наконец-то приблизились к месту сражения, где поджидала их необъятная армия Мехмеда. Турки опустошили окрестности, не оставив ни крошки провизии. Это был мертвый край, хотя голубые горы, сосновые леса, узкие долины и ущелья казались совершенно первозданными — как будто наяды и сатиры, кентавры и нимфы все еще обитали здесь в потаенных прибежищах, страшась лишь богов, которые прогоняли ночи и замыкали дни. Но войска миновали достаточно пепелищ, источавших невыносимую трупную вонь, чтобы не предаваться буколическим иллюзиям.