Безумный корабль - Робин Хобб

— Чего ты от меня хочешь? — спросил он, пытаясь изобразить властность. Он даже приподнялся, но тут же со стоном рухнул обратно на постель. И захныкал, уже не в силах приказывать: — За что ты так меня ненавидишь?…

Кажется, он искренне не понимал, что произошло. Это так поразило Сериллу, что она решила ответить:

— Ты отдал меня грубому скоту, который без конца бил меня и насиловал. Ты сделал это намеренно. Ты знал, какие мучения я терплю, но и пальцем не пошевелил ради меня. Пока тебя самого как следует не припекло, ты и не вспоминал обо мне, не задумывался, что же со мной сталось! Тебя, верно, только забавляла моя участь!

— Да ну тебя, — надулся Касго. — Не очень-то похоже, чтобы ты так уж сильно пострадала. Ты ходишь и разговариваешь как ни в чем не бывало… и жестока ко мне в точности как и раньше! Вы, бабы, вечно такой шум поднимаете из-за пустяков! Как будто не это же самое мужчины по самой природе своей все время делают с женщинами!.. Ты мне отказывала в том, для чего на свет появилась! — Он капризно мял одеяло. — Насилие — это чушь, которую придумали женщины. Вам нравится притворяться, будто мужчина украл у вас нечто такое, чего на самом деле у вас бездонный запас! Ничего с тобой не случилось! Верно, шутка вышла чуточку грубоватая… Ладно, признаю… Но я не заслужил, чтобы из-за нее умирать! — И Касго отвернулся к переборке. — Вот умру, — сказал он с каким-то детским удовлетворением, — и тогда-то тебе вправду достанется…

В этот миг Серилла не задушила его своими руками только потому, что доля истины в его последних словах все же имелась. Она ощутила беспредельное презрение к этому человеку. Он не только не имел ни малейшего понятия о том, что сделал с ней, — хуже, он вообще не был способен этого постичь. И это — родной сын мудрого и обходительного сатрапа, некогда сделавшего ее своей Сердечной Подругой?! Немыслимо… Однако делать нечего — Серилла задумалась о том, что следует предпринять, дабы упрочить свое положение. Ныне и в будущем. Как остаться в живых. А может быть, и освободиться. Сам того не желая, сатрап подсказал ей ответ.

— Наверное, — сказал он и жалобно шмыгнул носом, — я должен сделать тебе подарки и всякие почетные пожалования… и тогда ты позаботишься обо мне, так?

— Вот именно, — холодно отвечала она. А про себя подумала: «Раз ты сделал меня шлюхой — получи же самую дорогостоящую шлюху, какие только бывают…» Она подошла к письменному столу, надежно приделанному к переборке. Сбросила в него грязную одежду и тарелку с заплесневелыми деликатесами. Разыскала лист пергамента, перо и чернила. Положила их на стол, подтащила стул и уселась. Перемена позы породила в измученном теле новую боль. Серилла помедлила, хмуря брови. Потом подошла к двери и резко распахнула ее. Торчавший снаружи матрос вопросительно посмотрел на нее.

— Сатрапу необходимо принять горячую ванну! — сказала она непререкаемым тоном. — Пусть сюда принесут лохань, чистые полотенца и несколько ведер горячей воды. Быстро!

И она захлопнула дверь прежде, чем матрос успел что-либо сказать. Потом вернулась к письменному столу и взялась за перо.

— Не нужна мне горячая ванна, — снова заныл Касго. — Я слишком устал! Может, прямо здесь, на постели, меня как-нибудь оботрешь?…

«Может, и оботру. Когда сама мыться закончу…»

— Помолчи. Я думать пытаюсь, — сказала она вслух. И с пером наготове принялась приводить свои мысли в порядок.

— Что ты там делаешь? — спросил сатрап.

— Сочиняю документ, который ты немедля подпишешь. Помолчи!

Нужные формулировки не сразу являлись на ум. Не так-то просто в одночасье изобрести новую должность, причем для себя лично. Сатрапу предстояло назначить ее в Удачный своим постоянным послом. С соответствующим жалованьем, с домом и слугами, достойными ее высокого положения… Серилла прикинула денежное выражение и остановилась на щедрой, но не чрезмерной сумме. Теперь что касается полномочий… Послушное перо так и летало над пергаментом, выплетая каллиграфическую вязь.

— Пить… — хрипло прошептал Касго.

— Потерпишь, — ответила она. — Вот докончу, подпишешь — тогда и воды дам.

Честно говоря, таким уж опасно больным он ей не казался. Ну, то есть присутствовало некое нездоровье, но в основном поработала простая морская болезнь, усугубленная дурманными травками и вином. Добавить к этому отсутствие слуг и обожательниц, раньше неизменно находившихся при его особе, — и он вправду поверил, будто умирает.

Ну и отлично. И пускай себе верит. Это ей только на руку… Перо Сериллы ненадолго прервало свой стремительный бег, она склонила голову к плечу и задумалась. Среди лекарских припасов, взятых им в путешествие, имелось и рвотное, и слабительное… Следовательно, «ухаживая» за ним, она вполне может позаботиться, чтобы он подольше не «выздоравливал». А в остальном — пусть живет. Пока. После Удачного он уже не будет ей нужен.

Наконец документ был составлен, и она отложила перо.

— Пожалуй, — сказала она, — пойду лекарство тебе приготовлю…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

РАЗГАР ЛЕТА

ГЛАВА 24

КОРАБЛЬ «ЗОЛОТЫЕ СЕРЕЖКИ»

Моолкин, похоже, радовался и гордился, глядя на то, как разросся его Клубок. Шривер испытывала более сложные чувства. Численность змей, ныне путешествовавших с ними вместе, сулила более надежную защиту от любого врага. Но она означала также и то, что раздобытым съестным надо было делиться. Еще Шривер предпочла бы, чтобы побольше змеев были разумны. Увы — слишком многие из следовавших за Клубком были всего лишь безмозглыми пожирателями пищи. Они тянулись к собратьям лишь потому, что так велел им инстинкт.

Моолкин же во время переходов и совместной охоты внимательно приглядывался к неразумным. Любого, кто подавал хоть какие-то надежды, хватали в объятия, как только Клубок останавливался на отдых. Дело обычно происходило так: Киларо с Сессурией ловили выбранного вожаком, тащили его на дно и предоставляли ему извиваться и биться в их могучих кольцах, пока он не начинал задыхаться. Тогда к ним присоединялся Моолкин. Он выпускал яд и вился вьюном в танце воспоминаний, пока они громко требовали от новичка, чтобы он вспомнил и вслух назвал свое имя. Иногда они добивались успеха, иногда нет. Не каждый из тех, у кого всплывало в памяти собственное имя, надолго удерживал качества личности. Кто-то так и оставался полуразумным простачком, кто-то ко времени следующего прилива вновь скатывался в животное состояние. Однако иные полностью приходили в себя и крепко держались за вновь обретенную способность к мышлению. Были и такие, кто по нескольку дней бесцельно тащился за Клубком… а потом вдруг заново обретал и забытое имя, и привычку к достойному обхождению. Так что разумная сердцевина Клубка со временем разрослась до двадцати трех змеев. И еще два раза по столько, если не больше, клубилось поодаль. Это было крупное сообщество. Даже самый щедрый Податель не мог досыта накормить всех.

Каждый раз, сворачиваясь для отдыха, они размышляли о будущем. Ответы Моолкина их не удовлетворяли. Он выражался со всей доступной ему ясностью, но его слова только смущали умы. Шривер чувствовала за пророчествами Моолкина недоумение и растерянность самого прорицателя, и всю ее переполняло сочувствие к вожаку. Иногда она даже боялась, как бы остальные не накинулись на него, вымещая разочарование, и поневоле тосковала о минувших днях, когда их было всего-то трое — она сама да Сессурия с Моолкином. Однажды вечером она шепнула об этом вожаку, но тот в ответ упрекнул ее:

— Наш народ сделался малочислен. К тому же обстоятельства нашей жизни таковы, что поневоле приводят в смятение. Если мы вообще намерены выжить, надо нам собирать к себе всех, кого только можно. Это первейший закон Доброловища. Нужно породить множество, чтобы дать возможность выжить хоть горстке…

— Породить?…

— Порождение новых жизней есть перерождение прежних. Это и есть тот зов, которому мы теперь внимаем. Минул срок нам быть змеями. Мы должны найти Ту, Кто Помнит, и она поведет нас туда, где мы возродимся в обличье новых существ.

От его слов по всей длине ее тела пробежал озноб, но был он вызван предвкушением или ужасом — она сама не взялась бы сказать. Другие змеи придвинулись ближе, слушая Моолкина. Вопросы пошли густым косяком:

— Какие такие новые существа?

— Переродиться — это как?…

— А почему наш срок миновал?

— И кто Та, что даст нам воспоминания?…

Громадные глаза Моолкина налились медью и медленно замерцали. Чешуя засияла яркими красками. Он боролся — Шривер ясно чувствовала это и гадала, сумели ли другие почувствовать. Он изо всех сил тянулся за пределы собственного разума к некоему высшему знанию… но доставались ему лишь разрозненные обрывки. Зато утомляло это похлеще, чем целый день спешного плавания.