Стефан Цвейг - Сергей Романович Федякин

жене и Вашему ребенку. Я хотел бы быть похороненным на кладбище в Рио-де-Жанейро самым скромным и незаметным образом. Небольшие долги моей семьи должны быть оплачены из того, что здесь осталось. Не жалейте меня, моя жизнь уже давно уничтожена, и я счастлив, что смогу уйти из мира, ставшего жестоким и безумным. Сохраните обо мне самые добрые воспоминания. Я всегда был Вам признателен и гордился Вашей верной и преданной дружбой».

Двадцать второго февраля его персонального письменного обращения была удостоена и бывшая жена: «Дорогая Фридерика, когда ты получишь это письмо, я уже буду чувствовать себя намного лучше. Ты видела меня в Оссининге и знаешь, что после периода спокойствия моя депрессия стала более острой. Я страдал так, что не мог сконцентрироваться. И потом, эта уверенность, что война продлится годы, прежде чем мы сможем вернуться к себе домой, эта уверенность действовала на меня совершенно удручающе. Я люблю свой Петрополис, но здесь нет тех книг, которые мне нужны, и еще это одиночество. Сначала все это действовало успокаивающе, но потом мысль, что мне не удастся закончить свой главный труд – Бальзака, если у меня не будет пары спокойных и тихих лет, стала угнетать меня всё больше и больше, а эта война все идет и идет. Я устал от всего. У тебя есть дети и, следовательно, долг перед ними. У тебя обширные интересы и еще много сил. Я уверен, что ты увидишь лучшие времена и что ты поймешь, почему я, с моей ипохондрией, не мог дольше ждать, и одобришь меня. Я посылаю тебе эти строки в мои последние часы. Ты и представить не можешь, как я счастлив, что наконец-то принял это решение. Передай мой самый теплый привет детям и не ругай меня. Помнишь Йозефа Рота и Ригера, как я был счастлив за них, что им не пришлось проходить сквозь эту муку? Всего тебе светлого и доброго, любви тебе и мужества. Знай, что я спокоен и счастлив».

В тот «звездный» день и час, пока Стефан исписывал бумагу и плакал над каждым предложением, Шарлотта (благодаря этому мы наконец-то можем услышать ее голос) написала жене своего брата Ханне Альтман: «Дорогая Ханна, поступая так, мое единственное желание состояло лишь в осознании, что это лучший выход для Стефана, страдающего от нацистского господства, да и для меня, окончательно измучившейся от астмы. Хотелось бы, чтобы мы могли сделать для Евы больше, будь она с нами все это время. Но с другой стороны, я искренне убеждена, что Еве лучше с миссис Ольгой Шеффер, чья любовь и чей подход к детям настолько сильно похож на ваш. Если бы Ева была у нас, она бы почувствовала наше настроение. Она была бы одинокой и вероятно испытывала бы больше трудностей, адаптируясь в совершенно другом окружении. На миссис Шеффер вы можете рассчитывать, как на члена семьи. Жена брата Стефана тоже будет помогать Еве и возможно даже предложит забрать ее к себе или отправить в другое место. Но я, зная вас и ваши планы, посоветую вам оставить Еву в школе у Шеффер. Надеемся, пройдет не так много времени, и вы сможете забрать Еву к себе. Большое спасибо вам за все и простите меня за причинение боли Манфреду. Поверьте, лучше всего, если мы сделаем это сейчас!»

Нам остается только сказать о двух последних письмах, составленных гением в те ужасные минуты. О письме Манфреду и Ханне, в котором он попросил извинения у них и у матери Шарлотты, аргументируя поступок словами: «Даже длительное лечение от астмы ей не помогало, и мы решили в любви друг друга не оставлять». И знаменитый текст «Декларации», обращенной к федеральным властям Бразилии:

«Прежде чем я по доброй воле и в здравом разуме уйду из жизни, я должен выполнить последний долг. Я хочу выразить глубокую благодарность чудесной стране Бразилии, которая дала мне возможность работать, оказав доброе гостеприимство. С каждым днем я начинал все больше любить эту землю. Именно здесь, ни в какой другой стране я не желал начать свою жизнь заново, после того как мир моего родного языка навсегда перестал существовать, а моя духовная родина Европа уничтожила себя. Но после шестидесяти лет нужны особые силы, чтобы еще раз все начинать заново, а мои силы вследствие долгих лет скитаний и жизни без родины – уже исчерпаны. Поэтому считаю правильным своевременно и честно уйти из жизни, в которой умственная работа была самой большой радостью, а личная свобода – высочайшим счастьем на земле! Я приветствую всех моих друзей. Пусть они увидят рассвет после долгой ночи. Я, самый нетерпеливый, опережаю их!»

* * *

На день, на час, на минуту попытаться представить и тут же поразиться тому, как этот вспыльчивый человек в состоянии полного душевного раздрая, когда по простыням его убогой спальни ползали насекомые, от астмы задыхалась жена, Гитлер сбрасывал на Европу бомбы, а решение «опередить других» стало абсолютно неизбежным – как в таких условиях, вернее без всяких условий он мог сосредоточенно обдумывать и фиксировать на бумаге поручения, чтобы утром нового (хотелось сказать – судного) дня причинить своим решением как можно меньше хлопот и проблем.

Он позаботился о выплате заработной платы горничной Дульсе Мораес и садовнику Антонио, из остатков своих гонораров выделил средства на пожертвования в церковь. На следующие полгода (с апреля по сентябрь) отложил деньги на аренду дома. Составил записку о том, кому предназначался их с Лоттой скромный гардероб – малоимущим и самым бедным.

Его прощальные письма – наш единственный источник и ключ к состоянию ума гения в его последние часы жизни. Принять горькую пилюлю ему «помог» ряд серьезных для него обстоятельств. Страх, что Гитлер выиграет войну и прежний мир замрет в своем кроваво-лагерном состоянии еще на десятилетия. Изолированность от друзей, в которых он особенно нуждался как в главном стимуляторе любой формы творчества. Прежние почтовые адреса не существовали, кому и куда писать в Европу, было совершенно неясно. Немалую роль сыграло и осознание ненужности писательского труда, отсутствие религиозной почвы, отказ видеть себя в лоне религии еврейских предков с их способностью благодаря вере и отождествлению с праотцами выживать при любых обстоятельствах.

В понедельник 23 февраля к полудню горничная Дульсе Мораес как обычно пришла в дом, но сразу удивилась тому, что хозяева в столь позднее время еще спали и, судя по ванной и кухне, ни разу не выходили из комнаты. Как она потом будет отмечать, давая свидетельские показания, «когда я подходила к двери, около