Повелитель света - Морис Ренар

бы на головы мэра и сельского полицейского, если бы Максим и трое юношей из Массиньё не отплыли к острову на небольшом пароме, который обнаружили чуть выше по течению реки.

Когда власти увидели, что ничего ужасного с ними не происходит, карантин был снят; целая флотилия лодок причалила к лазарету, и в мир людей вернулись пятнадцать безжизненных, изголодавшихся и сделавшихся похожими на пергамент тел, молчаливых и апатичных. Друг господина Летелье одолжил семейству Монбардо лимузин; трактир в деревушке Люсей распахнул для вернувшихся на землю – так еще и не вымолвивших ни слова – свои двери.

Что до животных, то их без большой на то надобности и в общем-то беспричинно и бесчеловечно умертвили. И не кажется ли вам, что, поступив так, эти люди показали себя – как в прямом смысле, так и в переносном – существами более низкими, нежели сарваны? Сарваны, которые их не убили?.. Не будет ли резонным предположить, что Невидимки наконец-то признали само существование боли? Что они открыли у созданий нижнего мира эту трудно определимую, жестокую и удивительную способность – чуждую их собственному миру – и тотчас же перестали практиковать вивисекции?..

Вивисекции действительно вдруг разом прекратились (об этом свидетельствовало состояние трупов), чему могло быть лишь одно убедительное объяснение: в сарванах после открытия ими страданий и боли пробудилось сострадание. И если они не сразу репатриировали тех несчастных, коих им стало жаль, то не потому ли, что на строительство второго аэроскафа или другого невидимого летательного аппарата, предназначением которого было вернуть страдальцев на землю, ушло какое-то время? По этому поводу превалирующей представляется гипотеза о некоей передвигающейся за счет силы ветра машине-автомате, которая наудачу приземлилась на этот островок, а затем после подзарядки отбыла в обратном направлении. Это вполне возможно, хотя ничто данного предположения и не подтверждает. Факты же таковы: сарваны вернули нам наших сограждан, как только смогли это сделать, и, судя по всему, поступили так в силу присущих им разумности и доброты.

Если рассуждать логически, то не чудовищно ли, что поэты и философы, придумывающие разумных существ из внеземных миров, изображают их кровожадными и злыми?

Чтобы произвести как можно более глубокое впечатление на читателя и создать цивилизацию как можно менее похожую на нашу, эти утописты отказывают своим химерических созданиям в тех добродетелях, которые, как считается у нас, украшают людей. За счет этой уловки они, как им кажется, показывают свою независимость от антропоморфизма, коим они раболепно и безотчетно жертвуют, лишая свои вымышленные сообщества достоинств и положительных качеств, которыми люди в массе своей также обделены.

Сарваны, полагаю, выше нас не только по среде обитания, но и по своим нравственным качествам. И подобное мнение, думаю, заслуживает права на жизнь, раз уж оно родилось в голове такого выдающегося ума человека, как господин Летелье, в те самые минуты, когда он в ярости спрашивал себя, почему Невидимки не вернули ему дочь.

И они действительно ее не вернули – в этом сомневаться не приходилось: учет трупов велся с такой тщательностью, что тело Марии-Терезы не могли не внести в список погибших.

Следовательно, она осталась наверху. Почему? Ее красота не могла служить объяснением; сарваны не способны ее оценить, как мы не можем восхищаться изяществом движений паукообразных… Но тогда почему? «Почему Мария-Тереза? – спрашивал себя господин Летелье. – И почему только она одна?»

На обратном пути он сжимал руки своей съежившейся на заднем сиденье супруги. Впереди ехал лимузин Монбардо, в котором, склонившись к грустному лицу дочери, доктор шептал:

– Сюзанна, Сюзанна! Я тебя прощаю, ты же знаешь!

По фиолетовым губам пробежала слабая улыбка. Тогда господин Монбардо занялся Анри и Фабианой; но так как перед ними ему извиняться было не за что, то и расшевелить их никак не удавалось. Их отупение превосходило понимание.

– Анри, ты не знаешь, почему они оставили у себя Марию-Терезу? – спросила госпожа Монбардо.

– Тсс… Тише, им нужен полный покой, – постановил доктор. Лицо его сына выразило слабое удивление.

– Оставьте его, Огюстина. Его можно будет расспросить вечером. Вечером или же завтра утром.

Два автомобиля скользили по дну небесного океана, оставляя позади себя пыльный след, похожий на мрачные грозовые тучи, и исчезая в сейшах этого моря.

Глава 21

Триумф абсурда

В тот же день, около пяти часов вечера, герцог д’Аньес, который бродил по Парижу словно неприкаянный, наткнулся на бульваре Бон-Нувель на проносившуюся мимо толпу из тридцати или сорока уличных газетчиков, вопивших во все горло: «„Энтран“! „Пресс“! „Либерте“!» Газеты они продавали прямо на ходу всем прохожим.

Господин д’Аньес купил «Энтрансижан».

(Док. 1037)

НЕОЖИДАННОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ПРОПАВШИХ

…Все они пребывают в подавленном состоянии.

[Среди вернувшихся нет лишь мадемуазель Марии-Терезы Летелье.]

Радость, вызванная первой строчкой, длилась недолго, но ее оказалось достаточно, чтобы еще больше омрачить то ужасное разочарование, которое заключалось в строчке последней. (И надо же было узнать такое на бульваре Бон-Нувель!)[74] Нет, подобная неудача невозможна! Недопустима!

Ему казалось, что несчастье капитулирует перед его недоверчивостью.

Он тут же купил «Либерте» и «Пресс» (док. 1038 и 1039) и, несмотря на идентичность их сведений, послал такое сообщение мсье Летелье:

«Правда ли, что Мария-Тереза не вернулась? Ответьте незамедлительно телеграфом на авеню Монтень. Д’Аньес».

Затем, придя в ярость от своей беспомощности, он сжал челюсти и зашагал куда глаза глядят, говоря себе, что сразу три газеты не могут ошибаться относительно такого важного момента и что в конечном счете горе его еще более глубоко, чем он полагал, хотя оно и так представлялось ему безмерным.

В свой особняк на авеню Монтень герцог д’Аньес вошел, преисполненный решимости убить себя. Мысленно он уже переживал последние сцены жизни, от составления завещания до заключительного револьверного выстрела…

Сестра ждала его возвращения. Она уже прочла «Пресс». Никогда еще шею герцога не обвивали более ласковые руки.

Он тоже обнял ее нежнее, чем обычно. Нашел несколько трогательных и благожелательных слов для слуг. Он хотел оставить о себе добрую память, уйти из жизни красиво.

Мадемуазель Жанна посматривала на него с беспокойством, и, когда доставили телеграмму – текст которой они оба знали, даже не читая, – господин д’Аньес принял ее с улыбкой столь жалобной, со взглядом столь глубоким, что сестра, понимая его всей душой, отвернулась, чтобы всплакнуть.

Рев, который она услышала, резко оборвал ее рыдания, заставив содрогнуться от ужаса. Она быстро обернулась и увидела уже совсем другого брата – распрямившего плечи, заливающегося радостным смехом, размахивающего распечатанной телеграммой и закричавшего наконец после секундного