Паж герцога Савойского - Александр Дюма

В ту минуту, когда принц вошел в комнату, она подняла голову, вскрикнула и в сердечном смятении бросилась к нему.

Эммануил обнял ее.

— Леона, — с упреком сказал он ей, — разве ты мне это обещала?

Но молодая женщина, вся дрожа и закрыв глаза, только и могла, что прошептать его имя.

Не выпуская ее из объятий, принц попятился, сел на канапе, усадил молодую женщину, не переставая, однако, ее поддерживать, и она, таким образом, оказалась полулежащей на его коленях с запрокинутой головой.

— Эммануил! Эммануил! — продолжала она шепотом повторять имя возлюбленного: на большее у нее не было сил.

Эммануил Филиберт в молчании долго смотрел на нее с невыразимой нежностью.

Когда она наконец открыла глаза, он произнес:

— Как хорошо, что некоторые слова твоего вчерашнего письма выдали мне твои намерения, и к тому же я видел тягостный сон — ты была одета в платье монахини и плакала… Ты бы уехала, и я увидел бы тебя только в Пьемонте.

— Или скорее всего, Эммануил, — еле слышно прошептала Леона, — не увидел бы вовсе!..

Эммануил побледнел и вздрогнул. Леона не видела, как он побледнел, но почувствовала, как он вздрогнул.

— Нет, нет, Эммануил, я была не права! — воскликнула она. — Прости меня, прости!

— Вспомни, что ты мне обещала, Леона, — сказал Эммануил так серьезно, как будто напоминал не любовнице о ее обещании, а другу о его клятве чести. — Вспомни, в ратуше, в Брюсселе, когда твой брат, которому мы спасли жизнь и который, сам того не зная, сделал несчастными нас обоих, ждал у дверей положительного ответа — а это ведь ты, в своей ангельской преданности, просила, чтобы я его дал, — вспомни, Леона, ты, протянув руку к святому образу, обещала мне, ты поклялась мне, Леона, что ты вечно будешь моей и покинешь меня только накануне свадьбы, а потом, пока смерть одного из нас не освободит нас от нашей клятвы, будешь видеться со мной каждый год семнадцатого ноября в домике в Оледжо, куда я перевез тебя, умирающего ребенка, и твою мертвую мать… Как часто ты говорила мне: «Ты спас мне жизнь, Эммануил, и она принадлежит тебе. Делай с ней что хочешь!» Ну, так раз твоя жизнь принадлежит мне и ты повторила это перед ликом Христа, не отделяй свою жизнь от моей, пока это возможно… И, чтобы свято сдержать это обещание, Леона — а без него, Леона, ты это знаешь, я бы от всего отказался и готов отказаться еще и сейчас, — доведи до крайней степени свою преданность, высшую добродетель любящей женщины, добродетель, ставящую ее выше ангелов, потому что ангелам, чтобы быть преданными, не нужно жертвовать земными страстями, — это наша доля, доля несчастных смертных.

— О Эммануил, Эммануил, — прошептала Леона, она, казалось, постепенно возвращалась к жизни и счастью, видя и слыша своего любимого, — мне не преданности не хватает…

Эммануил пристально и вопросительно посмотрел на нее.

— Так что же? — спросил он.

— Увы, — воскликнула Леона, — меня преследует ревность!.. Я тебя люблю, я так тебя люблю, Эммануил!

И губы любовников слились в поцелуе.

— Ревность? — спросил Эммануил. — Ты ревнуешь!.. Но к кому?

— О нет, я больше не ревную, — прошептала молодая женщина, — ведь наша любовь вечна!.. Когда ты меня поцеловал, я почувствовала, что даже смерть не убьет моей любви и она будет моей небесной наградой. Ведь и твоя любовь не умрет на земле?!

— Ты права, Леона, — сказал принц убедительно и нежно, как он умел говорить. — Господь сделал для меня исключение: послав мне корону, столь для меня тяжелую, он послал мне и ангела, чтобы невидимой рукой поддерживать ее на моей голове. Послушай, Леона, то, что будет существовать между нами, не будет ничем похоже на то, что существует между другими любовниками. Мы будем жить один для другого, всегда вместе в нерушимом союзе сердец, преодолевая время и даже разлуку; если не считать разлуки, если не считать того, что мы не сможем видеться ежечасно и ежеминутно, наша жизнь будет прежней… Я знаю, что это жизнь зимой, без цветов, без солнца, без плодов, но это все же жизнь! Ведь земля зимой чувствует, что она не умерла, а мы будем чувствовать, что мы любим друг друга.

— Эммануил, Эммануил, — промолвила молодая женщина, — о, теперь ты меня поддерживаешь, ты меня утешаешь, ты возвращаешь мне жизнь!..

— А сейчас вернемся на землю, дорогая Леона, — сказал принц, — и расскажи мне, что заставило тебя ревновать?

— О! С тех пор как мы расстались, Эммануил, нас разделяют всего четыре льё, а я видела тебя всего два раза!

— Спасибо, Леона, — сказал Эммануил, — но ты знаешь, что в Турнельском замке, где я живу, все заняты праздником. Для двух сердец, впрочем, это грустный праздник — для бедной Елизаветы и для меня, но и мне и ей все равно приходится играть свою роль в этом представлении; мы должны там появляться, и король каждую минуту зовет меня к себе.

— Но тогда, — спросила Леона, — как же посреди турнира, когда ты должен присутствовать на нем в качестве судьи, как же ты сумел приехать повидать меня?

Эммануил улыбнулся:

— Вот именно поэтому я и свободен! Я должен присутствовать на турнире, но могу присутствовать с опущенным забралом… Представь, что человек моего роста наденет мои латы, сядет на моего коня и будет исполнять мои судейские обязанности…

— А! Шанка-Ферро, — воскликнула молодая женщина, — милый Шанка-Ферро! Дорогой Эммануил!

— Поскольку я был очень обеспокоен твоим письмом и меня мучил мой странный сон, я и приехал повидать свою Леону, чтобы она повторила мне клятву, которую она чуть не забыла… Мое сердце обретет силу в твоем, моя душа — в твоей, и мы расстаемся сильными, как тот великан, что обретал свою мощь, коснувшись земли.

И молодой человек снова наклонился к Леоне, коснулся губами ее губ, и обоих их окутало облако пламени, скрывавшее Марса и Венеру от взора других богов…

Оставим их черпать из золотой чаши последние часы радости и посмотрим, что происходило в это время на ристалище в Турнельском дворце.

В ту минуту, когда герцог на полном скаку удалялся от дворца, оставив одеваться в его доспехи и исполнять его обязанности Шанка-Ферро, в двери дворца постучал оруженосец и спросил принца Эммануила Филиберта.

Принцем Эммануилом Филибертом в тот момент был Шанка-Ферро.

Молодому человеку доложили, что неизвестный оруженосец, не желающий иметь дела ни с кем, кроме принца, добивается возможности с ним поговорить.

Шанка-Ферро представлял принца; кроме того, у Эммануила Филиберта не было от него секретов.

Единственное, что ему оставалось надеть из доспехов, был шлем. Он надел его, отошел в самый темный угол комнаты и сказал:

— Пусть войдет.