Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары. - Арсений Несмелов

Глаза заблестели, голоса стали несколько хриплыми. За девятнадцать дней блужданий по тайге и сопкам мы ни разу не подумали о женщине. Теперь же с замызганных листов этого парижского журнальчика в наши нервы вдруг скользнул некий содрогающий ток. Степнов взял журнал из рук Хомяка и. шевеля губами, стал с трудом читать французские слова, нараспев произнося женские имена:

— Клодиа… Роли… Диана…

Его ноздри дрожали, он слишком близко к лицу держал эти соблазняющие листы. Мне показалось, что он ловит с них запах тела этих парижанок, за сто, двести, триста франков («Гроши если на иены», — подумал я) предлагающих свою любовь обеспеченным светским людям с утонченным вкусом.

Мне стало немножко противно и страшно.

— Что мы, с ума сходим, что ли? — выругался я. — К черту! Та-ра-рам!

— С гусаром! — поддержал меня Хомяк и крикнул китайцу, заглянувшему за циновку:

— Джанкуйда, неси водки!

Всегда расчетливый и предусмотрительный, Степнов на этот раз не протестовал. Пельмени мы ели китайскими палочками, что было очень нелегко. После нескольких рюмок водки стали, хохоча, не захватывать пельмени, а протыкать их. Китайчата смотрели в щели и, весело смеясь, кричали то «Хо!», то «Пухо!»[47].

III

Девятнадцать суток тайги. Клещи, от которых не было спасенья; пугающий, потому что похож на собачий (не люди ли поблизости?), лай диких козлов по ночам, проводимым у костров. Бесконечный путь по тропам и без троп; хребты, взятые в лоб. Временами отчаянье, временами бесконечная усталость, когда безразлично решительно всё; засыпание, похожее на падение в яму, и жестокая мука пробуждения от утреннего холода — был еще только май, — когда мокрые ноги кажутся налитыми свинцом.

И вот, в награду за всё это, неожиданная ловушка этого городка, может быть, кордон пограничного ГПУ, дула наганов ко лбу, тюрьма, смерть. И рядом с этим — голая длинноногая женщина со шляпной коробкой на сгибе круглого локтя. Женщины, восхваляющие свою красоту и молящие о сотне жалких франков.

Какая-то ярость защипала наши сердца. Что-то в душе напряглось, как напрягаются ноги перед прыжком. Нам не лежалось на мягком, застланном циновками кане ночлежки, куда мы снова вернулись, ибо все улицы городка были уже исхожены, дальнейшее же бесцельное блуждание мимо лавок и магазинов могло купцам и полицейским показаться подозрительным.

— Париж! — шутовски пищал Хомяк, стуча пятками по циновке кана. — Я закрываю глаза и представляю себе то, что видел в кино. Улица Парижа ночью. Огни, огни, огоньки. Они стоят и бегут. Эти бегущие — автомобильные глаза. А над крышами вспыхивают и погасают огненные буквы реклам…

— Теперь днем, — начал фантазировать я. — Тротуар. Сначала показывают только идущие женские ноги. Торопливые, в туфельках. Тонкие щиколотки и высокий подъем. Потом, должно быть, поднимают аппарат, и появляются икры. Знаешь, бутылочками. Дальше уже во весь рост. Идет девушка, такая же, как нарисована в журнале, только, конечно, в платье, а не голая. Поворачивает лицо к зрителям и улыбается. И зубы, понимаешь, ровные, блестящие, белые…

— Клодиа или Танагра! — захлебываясь, крикнул Хомяк. — И она ужасно нуждается в ста франках, а это на наши деньги всего иен семь!

Степнов яростно зарычал и сел на кане. Мы с Хомяком даже не повернули к нему голов. Мы понимали, чем вызвано это рычание.

— Нас завтра ждет, быть может, кордон ГПУ, — бледнея и задыхаясь, крикнул Степнов. — Да если мы еще будем здесь валяться… Нет, к черту!.. Сегодня ночью мы выходим на Пограничную!

— А как же выберемся за городские ворота? С просроченным-то пео?

— Поможет дьякон, или я его задушу! Согласны вы идти?

— Во имя Клодиа, согласен! — крикнул Хомяк и кувырком слетел с кана. — Та-ра-рам!

— С гусаром и задаром! — ответил я. — Никогда еще Мпольский не отставал от компании!

IV

Теперь я старше на шесть лет. Теперь, когда я гляжу на пожелтевшие, сохраненные мной страницы этого журнальчика, когда я, вспоминая еще глубже забытые французские слова, читаю легкомысленные объявления тоже на шесть лет постаревших Танагры и Клодии, — я удивляюсь, как могли пошлые строки эти понудить нас, измученных, исхудавших, на опасный, трудный семидесятиверстный путь.

Однако сделали это именно они, строки этих пошлых объявлений.

И случайно ли, думаю я иногда, растрепанный номер парижского журнала оказался на нашем пути? Слишком уж невероятно длинна должна быть цепь совпадений, чтоб это произошло случайно. Не рука ли рока несла этот журнал из Парижа навстречу нам и в глухом китайском городишке бросила нам под ноги? Не случайно писала свое письмо и парижская мидинетка Танагра. Рок водил ее рукой, рок, который захотел спасти трех — нет, четырех: я ведь выбросил Ваську, — четырех мужчин, измученных блужданиями по тайге, исчерпавших все запасы мужества.

Тень женщины, вошедшая за циновку китайской харчевки. Запах женщины, который мы почуяли, как волк весной чует запах волчицы. Воля к жизни. Биология или чудо, в зависимости от взгляда.

Мы шли по ночам. Дорога ночью пустынна, ибо местность изобилует хунхузами. Ночью путники спят в охраняемых постоялых дворах. Заслыша лай сторожевых собак, мы сворачивали в сопки и обходили их. И так четверо суток.

Наконец с вершины горы мы увидели электрические огни Пограничной. Мы едва уже передвигали ноги, ибо последнюю чумизную лепешку мы съели еще накануне, разделив ее на три — вру: на четыре — части. И с вершины горы, в ночь, на белые электрические огни Хомяк, самый молодой и самый бодрый из нас, задорно закричал:

— Привет вам, Клодиа! Если мы будем когда-нибудь в Париже, мы разыщем вас и подарим вам тысячу франков. И ничего за это не попросим!

ВРУН[48]

I

Кто в нашем городе не знал Мишу Батюшкова, того самого, что называл себя правнуком известного поэта, не ведая, что тот никогда не был женат и умер, не оставив потомства. Но друзья Миши, такие же, как он, русские эмигранты, не возражали против его родства с безумным поэтом, о существовании которого они если и знали, то очень смутно.

— Собственно, чем тут особенно гордиться? — думали они, пожимая плечами. — Какой-то Батюшков! Ему даже памятника не поставили. Мало ли их было: Языков, Баратынский, Бунин… Впрочем, Бунин еще жив… — поправлялись они, вспоминая о Нобелевской премии.

И говорили:

— Ах вот как?.. Это тот самый Батюшков, который написал «Среди долины ровныя»? Камергером был?..