Одарю тебя трижды - Гурам Петрович Дочанашвили

истолковать превратно». — «Ах, как вы можете допустить, великий маршал! А Стелле все состояние понадобится на превращение дома во дворец-музей прославленного супруга-полковника, а детям его — разве не нужен будет им кров над головой! Что на свете лучше де…» — и поскольку все остальные единодушно поддержали воодушевленного своим великодушием Порфирио: «Ах, просим, грандиссимохалле… Не лишайте, пожалейте нас… Умоляем… Сжальтесь…» — Эдмондо Бетанкур великодушно согласился: «Что ж, пусть будет по-вашему». И хотя чуткость придворных порадовала его, снова помрачнел — не отпускал, терзал непонятный страх.

Недоверчиво, подозрительно всмотрелся в каждого, что-то остро тревожило, когтило душу, он отвернулся к стене — не заметили б смятения! — но тут же резко обернулся к гостям, метнул в испуганно замеревших нарочито грозный взгляд и так же неожиданно успокоился, удивился себе: «Что это со мной…» — но все же, несколько смущенный, захотел показать невольным естественным жестом, как он спокоен, — поднес к лицу платок, и Эзекиэл Луна бодро затянул: «Зимоой и леетом бредем…» — «Молчать, недоносок! — взорвался великий маршал, а заодно с чуть живым от страха тенором досталось и всем придворным: — Уходите. Все. Оставьте одного. Вас тоже прошу уйти, мой Грег Рикио, пожалуйста… — И овладел собой: — Мой генерал-добряк, передай страже — не соваться сюда без зова, — и осознал — ляпнул глупость, кто смел войти к нему без разрешения! — Иди, Кадима, и ты ступай». Оставшись один, плотно закрыл великолепные массивные двери, запер на бесчисленные запоры.

Озадаченно стоял великий маршал посреди зала: «Что со мной?.. Что меня всполошило с утра?..» Терзаемый страхом, даже в спальню не решался пройти… В ушах то жужжало, то вдруг умолкало какое-то насекомое… Подтащил раззолоченное кресло к стене, сел поудобней, вытянул ноги… «Брошенные в сертанах стада заставлю пасти калабрийцев… — строил планы маршал, пытался думать о делах. — А то и краса-горожан — хватит им резвиться, прыгать да скакать… Мастеровых не трону, там и бездельников прорва… Если поразмыслить, так война случилась весьма кстати, — удовлетворенно отметил он про себя. — Камора пере-населилась, и мне предстояло проредить ее, вот война и проредила ее естественно, выпустила лишнюю кровь. Люди — это хорошо, но хорошо, когда их у тебя в меру, а слишком много — ни к чему, лишнее бремя… Прекрасно обернулось все… И казна здорово пополнится…» Что-то опять зажужжало, маршал резко выпрямился в кресле — что за дьявольщина! «Одиннадцать часов ночи, и все геениииальноооо!» — глухо донеслось издали, теша слух, — это же один из его людей, энергичный Каэтано оповещал недоверчиво затаившуюся Камору. И снова всполошился, будоражило что-то тревожно, и тянуло к теплому, живому… Да, Аруфа! Как он до сих пор не вспомнил о ней… Где-то тут должна быть, совсем позабыл о своей баловнице. «Где ты, Аруфа? — мягко позвал он. — Спишь, моя кошечка? Кис-кис-кис…» И приободрился, тревоги как не бывало, кроме Аруфы, ничего сейчас не существовало, — скорей бы посадить ее на колени, приласкать, чтоб замурлыкала, сунуть палец в ее тонкие острые коготки и прижмурить глаза. «Аруфа, где ты, шалунишка, кис-кис-кис… — Великий маршал заглянул под стол, переставил кресла. — Куда ж ты, спряталась, выходи скорей, не серди, — чуть обиженно уговаривал он кошку, — почему так долго не отзывалась?! Выходи, а то не получишь своего любимого лакомства, Аруфа…» — и прибег наконец к самому простому средству — замяукал великий маршал, — ах, не совладал с чувством, так захотелось взять на руки любимицу, пышно-пухлого зверька! — и простой прием возымел действие: шевельнулся уголок шторы. «A-а, вот где прячешься, — обрадовался маршал. — Накажу тебя, будешь у меня знать… — и тихо, на цыпочках подкрался к шторе. — Выйдешь ты, наконец, а?» Подождал обиженно, но Аруфа не спешила, и тогда Бетанкур решительно, резко, с силой отдернул тяжелую штору и завопил бы, вероятно, от ужаса, если б не лишился голоса, — за шторой с мачетэ в руках стоял дон Диего.

— И удивляться особенно нечему, — продолжал Мичинио. — А в лесу я не три ножа запустил в ствол, а один с тремя лезвиями, припаянными друг к другу.

— А-а, — не сразу уразумел Доменико; они стояли в глубине пещеры, и Мичинио, спаситель, казался ему в потемках темным видением, возвышался каменным изваянием — твердо, гордо, грузно нависшим. Доменико ж, столько всего переживший, едва держался, иссякли силы, но столько всего хотелось узнать. Взволнованный, благодарно уставился взглядом Мичинио в грудь:

— Я мог бы догадаться, конечно, кто другой смел бы ходить по Каморе ночью.

— Нет, не мог, ибо я не желал этого, — сухо возразил Мичинио. — Если б ты догадался — осмелел бы, а это было б скверно. А теперь спрашивай что хочешь, а то останется на душе горький осадок. Времени мало.

— Не обидитесь?

— Нет.

— Если вы носитель добра, как же вы убиваете людей? — и решился — взглянул в чуть мерцавшие в темноте глаза.

— А кого именно пожалел ты?

— Скажем… Ну хотя бы… — И никого не припомнил. — Не убиваете, значит?..

— Нет.

— Но ведь… говорят, что уводите и убиваете в пытках.

— Да, я действительно увожу тех, кого смерть точно не минует, если не вмешаюсь. Но мне одному всех не спасти, и поэтому вырываю из лап смерти самых достойных. Делаю вид, что жажду лично насладиться муками обреченного, увожу подальше и отпускаю на волю — идут по свету. — И тихо добавил: — Твой Беглец один из них, и ты, между прочим, тоже.

— Мой Беглец… Откуда вы его знаете? — смутился Доменико.

— Его я совсем в другую сторону направил. Ты уйдешь через эту пещеру. Жаль, конечно, что не оставил в селении хотя бы драхму, но что было — то было, сетовать поздно. Идти придется долго, не бойся, не падай в темноте духом. — Мичинио подошел ближе и повесил ему на шею тяжелую суму. Доменико съежился, испугался все-таки его рук. — Здесь много хлеба, понемногу надолго хватит, а воды по дороге сколько хочешь, в иных местах по колено в ней будешь идти. Пойдешь прямо, пока не забрезжит впереди свет, но не выходи из пещеры до темноты. Переночуй поблизости, а чуть свет пойдешь в селение, наймешься в работники.

— Я думал, домой меня отпустите, — Доменико потупился. — В Высокое селение… Очень хочу туда.

— Отпустил бы, если бы ты оставил там хотя бы од-ну-единственную драхму. — Голос стал суровым. — С каким лицом вернешься туда, даже если отпущу?!

— Вы правы, — прошептал Доменико, не поднимая головы.

— Один путь у тебя — батрачить до конца жизни, а другой…

— А… другой? — замерцала слабая надежда.

— Назад, к развалинам Канудоса будто бы сбежал от меня.