Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Александровна Караваева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Старость, болезни уже одолевали его. В 1801 году, семидесяти лет от роду, он осмелился подать в отставку. Он возводил дворцы городу, вельможам и богачам, но за свою долгую и подвижнически трудовую жизнь ничего не нажил, кроме «собственного дома» в Златоустинском переулке. Дочери же взрослели, а женихов все не было. Девицы скучали и упрекали отца. Они действительно могли засидеться и состариться в отцовском доме. Красотой они не блистали, а приданого отец за ними дать не мог. Их бесцветная судьба отравляла жизнь старого мастера. Он подал прошение об отставке:
«Дерзая просить всемилостивого увольнения от службы и высокомонаршего и милосердного воззрения на неимущее мое состояние, окруженное большим семейством, а особливо тремя дочерьми-девками…»[132]. Он вышел в отставку с пожизненной пенсией и чином «действительного тайного советника». Но бездельничать он не мог, и за пять лет до смерти старик 74 лет выстроил (1807) вместе с сыном своим Матвеем церковь Зачатьевского монастыря. «Строительное художество» было для Матвея Казакова единственной и благороднейшей страстью всей жизни, и он бы и еще строил, да ему уже не разрешали. Фантазия его еще далеко не поблекла. Но, запамятовав, старик путал расчеты, денежные суммы, и особым приказом он был окончательно отстранен от дел. В 1812 году, спасаясь от нашествия французов, он уехал в Казань и, по преданию, там и умер. Могилы его не сохранилось.
В самом расцвете славы и таланта Матвей Казаков выстроил во дворце князя Долгорукова известный Колонный зал. Долгоруковский дом был куплен московским дворянством и под именем Благородного собрания простоял более ста лет. Просвещенных современников охватывал «благоговейный трепет» при виде величественных колонн этого зала, напоминающих могучих гигантов-победителей, увенчанных пышными венками. Стены и плафон были расписаны итальянскими мастерами — Каноппи и Скотти. «Помещение великолепно!.. Лондонский Пантеон (сгоревший) — единственное помещение, превосходящее сие Благородное собрание!» — восторженно рассказывали какие-то иностранцы-путешественники. В пожаре 1812 года погибла живопись Каноппи и Скотти, сгорела крыша, но великолепный зал уцелел, и после ремонта он опять сиял. Но кто знал о нем в те дни, кроме московского барства, выскочек-счастливцев и разной императорской челяди?..
Зато в наши дни Колонный зал Дома Союзов знают миллионы людей. Этот зал в сердце Москвы стал одним из самых любимых мест города, где собирало свои силы молодое советское общество. Эта колоннада, эти ложи, хоры видели пленумы Коминтерна, партконференции, комсомольские слеты, рабочие собрания. Сюда, не иссякая ни на минуту, под студеным зимним солнцем и под белой луной стекались стотысячные толпы в памятные всему миру январские дни 1924 года.
Если бы мог знать Матвей Казаков, какому гению, отцу, другу всего трудящегося человечества приготовит он в этом зале приют в эти дни, — какой гордостью за свое творение запело бы сердце «подьяческого сына»…
Зал вошел в историю Москвы, как Акрополь в Афинах и Капитолий в Риме. И это все, что осталось от суматошной в бесславной жизни улицы.
Новая улица
Мы, как хлебопашцы, добившиеся обильных урожаев, проверяем все предшествующие посевы истории, находя в них те силы и события, которые удобряли вот эту созданную нами землю.
Итак, улица эта пропала! Мы и говорили это все о пропавшей улице, как говорят о делах покойника, чей гроб только что предали земле. «И пропал казак…» Это означает трагедию. А наше «улица пропала» звучит торжеством: только Москва советская могла совладать с этим наследственным «мелким бесом» рынка, стяжательства, насилия. И кто сделал это? Прежде всего дети их и те, кого били охотнорядские молодцы, в кого стреляли казаки, прятавшиеся в отвратительных недрах дворов и подвалов этой уже пропавшей улицы. Ненависть к прошлому одним натиском уничтожила этот давно прогнивший кусок старой Москвы. А любовь? Надо ли много говорить, — это не прежняя любовь старой Москвы к своей усладительнице, ленивая и покладистая любовь, — новая требует силы, красоты, простора.
Советский стиль в строительстве, разумеется, не мог родиться сразу, целиком, без поисков, как Гера из головы Зевса. Впрочем, греки и римляне тоже искали. От архаических львиных ворот в Микенах до Акрополя пройден длиннейший путь ошибок, исканий и, наконец, драгоценных находок.
Были грозные столицы-государства: Афины, Спарта, Рим, были эллинские полисы, были и есть города-крепости, города-рынки, города-порты, города-«святыни» — с монастырями, попами, «чудесами», как французский Лурд, испанская Авилла, мертвые, увядшие города-музеи, как бельгийский Брюгге. Все города — «владыки мира» и не владыки — строились на костях, на крови, на не оплаченном за целые тысячелетия труде. В народных песнях, в изустных рассказах и преданиях, в злых и беспощадных, как свист хлыста, поговорках, пословицах, побасенках, рисунках, картинах, гравюрах знаменитых художников и безвестных самоучек, в воззваниях и бредовых речах бродячих проповедников-правдоискателей, в музыке, в литературе, в политических памфлетах и петициях, в философских трактатах и экономических изысканиях можно встретить много проклятий городу, его деспотизму, его дворцам, где сосредоточена была власть богачей.
Наши социалистические города возникают из плана: место, границы, сроки определены для них. Были ли когда-нибудь на земле города, населенные только трудящимися? Строились ли когда-нибудь города по заданиям этих трудящихся людей, то есть на основе самого справедливого решения, какое только может быть? Но таких городов еще не бывало и не могло быть. Мы создаем их. Мы строим города справедливости, равенства, свободы, здоровья, разума, веселья. Нашим архитекторам надо вообще не просто какую-то форму найти, а такую форму, которая бы все это выражала.
Я пристрастна к этой старой московской улице. Я прежде ненавидела ее, а теперь люблю, горжусь ею, уважаю ее.
Итак, здравствуй, гостиница! Как могучий вратарь, открываешь ты собой улицу, рожденную социалистическим планом. Теперь я люблю ее. Я не хочу, да и не могу наблюдать за ней с благостным бесстрастием, как созерцали древние своих мраморных богов, величавых, совершенных в своем спокойствии. Нет, я ощущаю, как сильно и гибко пульсирует омоложенная кровь моей улицы. Я люблю ее не по внушению, легковерно, заглазно, как в романе «по переписке». Я проверяю, сравниваю, анализирую.
И вот гостиница стоит передо мной, блистая новизной и молодостью, как тело юного богатыря, снявшего покрытой пылью и кровью боев темный панцырь.
Гостиницы рыцарских романов, прочитанных нами в детстве
