7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле - Анатоль Франс

Женевцы повернули одну из пушек, стоявших на валу, и навели ее вдоль рва. Перебежчики-французы барона де ла Валь д'Изер, а равно и остальные солдаты, спокойно ожидавшие на лугу Пленпале и в мыслях уже перемерявшие пиками сукна женевских торговцев, приняли первый пушечный выстрел за взрыв петарды, который должен был открыть им Новые ворота. Они схватились за оружие и с барабанным боем двинулись вперед, рассчитывая ворваться в город через пролом. Но не тут-то было! Второй выстрел из пушки, заряженной теперь картечью, причинил осаждающим изрядный урон.

Савойцам, проникшим в город, стало больше не под силу держаться. Теснимые со всех сторон горожанами, расстреливаемые из окон, они кинулись к лестницам, но не смогли ими воспользоваться, потому что те были повреждены картечью. Тогда они стали прыгать со стены в ров, калечась и даже разбиваясь насмерть. Один из них свалился прямо на отца Александра и сильно зашиб его. Осаждающие оставили в городе и во рву пятьдесят четыре убитых и тринадцать пленных.

Сеньор д'Альбиньи, взбешенный тем, что его побили лавочники, был вынужден дать сигнал к отступлению и отправился к герцогу Савойскому, который, скрытно подъехав к Женеве, ожидал на холме Пенша известий об исходе штурма. Когда сеньор д'Альбиньи доложил о постигшей его неудаче, повелитель Савойи ответил только: «Изрядно же вы наложили в штаны!»

На другой день девять пленных капитанов, в числе которых были д'Аттиньяк и де Сонна, предстали перед советом, приговорившим их к повешению как воров и разбойников. Их немедля отвели на виселицу, сооруженную на Гусином валу. Они уже отправились на тот свет, когда к месту казни приволокли еще четырех пленных, подобранных во рву. Один из них, капрал Лалим, раненный аркебузной пулей, так обессилел, что не смог даже сам подняться по ступеням эшафота. Но, сохранив веселость и здесь, он воскликнул: «Смотри-ка, до чего высоко вздернули моих начальников! Не беда, если мне придется болтаться чуть пониже».

В этом деле женевцы потеряли шестнадцать человек убитыми и двадцать четыре ранеными, один из которых дожил только до рождества. Погибших похоронили на кладбище Сен-Жерве, у самой церковной ограды, и в память их совет постановил воздвигнуть надгробный памятник.

ДИАЛОГ В АДУ

Аббат Дуйе и Тень в аду.

Аббат Дуйе

Сударь, вот уже два столетия, молча и не поднимая глаз, вы прогуливаетесь под этими миртами. Почему вы избегаете общества теней?

Тень

Что вам до того?

Аббат Дуйе

Меня привлекают умы необычного склада, и мне было бы любопытно познакомиться с вами.

Тень

Сударь, у меня нет ни малейшей охоты к такому знакомству.

Аббат Дуйе

Что ж, весьма сожалею. Впрочем, я научился обходиться без общения с людьми.

Тень

Не мудрый ли бы Менипп[482], автор столь злых сатир?

Аббат Дуйе

Менипп больше не существует. Даже тени не вечны. Но я похож на него лицом, сложением и духом. Многие, подобно вам, путают меня с ним. То, что вы приняли за короткий плащ греческого философа, — всего лишь моя пелерина, которая, увы, уже теряет форму и цвет. Я — аббат Дуйе, наставник Наваррского коллежа в Париже, философ-циник и ваш покорный слуга. Я понимаю, с каким почтением обязан я отнестись к вам, сударь, ибо по вашему парику, расшитому камзолу, лентам и пряжкам на туфлях вижу, что вы состояли при французском дворе лет за семьдесят до того, как мне пришлось обучать риторике с кафедры и философии на улицах.

Тень

Вы правы, сударь, я — дворянин. Мне было двадцать пять лет, когда Мольеру исполнилось сорок. Я — прообраз его «Мизантропа»[483]. Говорят, что Мольер списал Альцеста с себя самого и с господина де Монтозье. Но как не схожа копия с оригиналом! Депрео[484] гордился тем, что послужил моделью для некоторых черт этого характера, которым он восхищался. Конечно, Депрео гневался порой на скверного поэта, как Альцест гневается на Оронта. Но можно ли узнать Депрео в поклоннике Селимены? Подлинный Альцест — только я; я — Альцест до кончика ногтей. Не знаю, искал ли Мольер такого сходства намеренно, или оно объясняется странной игрою случая. Могу лишь уверить вас, что оно полное, ибо между Альцестом и мной нет ни малейшего различия. Как и он, я имел удовольствие проиграть тяжбу, хотя на моей стороне были честь, неподкупность, совесть и законы; как и он, я любил юную кокетку; как и он, я счел плохим сонет, прочитанный мне Оронтом, и не скрыл своего мнения от последнего. Все, что Альцест говорит в бессмертных стихах, я высказал в прозе, которая обладала лишь одним достоинством — искренностью. Вы еще, наверно, можете увидеть, сударь, тени зеленых лент на моем бархатном камзоле. Итак, живой Альцест — это я.

Аббат Дуйе

В таком случае вы смешны.

Тень

Что вы хотите сказать?

Аббат Дуйе

Я хочу сказать, что, глядя на вас, хочется смеяться.

Тень

Никогда не думал, что я столь забавен.

Аббат Дуйе

Вы заблуждались. Вы — забавны, и даже в высшей степени.

Тень

Нельзя ли узнать, сударь, из чего вы это заключили?

Аббат Дуйе

Из только что сказанных вами слов. Вы ведь сами признались, что Мольер перенес вас в комедию таким, какой вы есть.

Тень

Да, и притом ничего во мне не изменив.

Аббат Дуйе

Значит, вы во всем походите на героя комедии. А герои комедий — смешны. Следовательно, вы тоже смешны. Согласен, вы относитесь к жанру высокой комедии и по этой причине смешны в возвышенном смысле слова. Готов также признать, что на сцене вы больше не смешите французов, И все-таки вы комичны. Мольер держался правил: в комедиях он выводил только комические фигуры.

Тень

Вы весьма обяжете меня, объяснив, чем же именно я смешон.

Аббат Дуйе

Разве вы не мизантроп?

Тень

А разве человек благородной души может не быть им?

Аббат Дуйе

Так вот, вы смешны своей мизантропией.

Тень

Что же вы находите в ней смешного?

Аббат Дуйе

Мизантроп питает странное расположение к людям. Он приписывает им всяческие достоинства, которыми никогда не обладали ни они, ни он сам, потому что он такой же человек, как они; увидев же наконец свою ошибку, он винит в ней не себя, а других. Ну, разве это не забавно? Мизантропом вас сделало разочарование. Вы слишком высоко ценили себе подобных, вы представляли их себе лучшими, чем они есть; будь это не так, ни проигранная вами тяжба с подлецом, ни измена кокетки не оказались бы для вас неожиданностью. Вот чем вы смешны. А если к этому прибавить гнев, в который вас привел простой сонет, то можно заключить, что вы человек скорее изысканного вкуса, нежели широкого ума. Так ли уж бесспорно, что сонет Оронта плох? Вы ведь сами сделали такой вывод. Истинный гассендист[485] и настоящий физик не отважился бы на это.

Тень

Не сомневайтесь, господин аббат, сонет Оронта — отвратителен. Вы были бы неправы, утверждая противное. Неужели вам нравится напыщенный слог?

Аббат Дуйе

Вы забавны даже в аду. Ваша горячность вызывает смех у теней, окружающих вас.

Тень

Если смешон я, то смешна и добродетель.

Аббат Дуйе

Добродетель здесь ни при чем. Конечно, в вас нет ничего, что заставило бы ее покраснеть. Но я уже доказал вам, что ваша мизантропия — плод неполного и ложного представления о людях. Сейчас вы увидите, что само зло внушает вам ненависть лишь тогда, когда оно затрагивает вас и начинает причинять вам вред. Сколько правых дел, на защиту которых выступали честь, неподкупность, совесть и законы, было проиграно задолго до того, как вы проиграли вашу тяжбу; сколько кокеток обманывали своих поклонников до того, как вам изменила Селимена; сколько плохих поэтов читали свои стихи до того, как Оронт утомил ваш слух сонетом! Вы это знали и тем не менее пришли в негодование. Мизантроп вообще слишком занят самим собой и не свободен от эгоизма. Он смешон отчасти и поэтому. Но это еще не все. Не бывает мизантропии без чрезмерного самомнения. Чтобы питать вражду к людям, вы должны верить, что вы лучше их. Последнее возможно, но с вашей стороны было бы учтивее этого не знать. А я вижу, что вы пребываете в этом до крайности смешном убеждении.

Тень

Итак, мой маленький аббат, вы полагаете, что я — человек ограниченного ума и эгоистичной души, не умеющий разбираться в людях и ослепленный самомнением?

Аббат Дуйе