Адская бездна. Бог располагает - Александр Дюма

Всегда ведь существует два способа смотреть на вещи. Зачем ты изводишь себя, упорно видя во всем лишь дурную сторону? Извращенному уму, разумеется, ничего не стоит перевернуть с ног на голову самые простые, естественные обстоятельства. Тебе бы побольше доброй воли, ведь от одного тебя зависит сказать себе, что ни компаньонка, ни слуга не в силах удержать молодых людей, которые любят друг друга и имеют право любить: ведь они помолвлены, так что им за дело, если их услышат? А что глаза зачастую болтливее уст, так ведь один долгий взгляд может иметь больше значения, чем все разглагольствования в Палате депутатов. Разумеется, если тебе хочется непременно мучить себя, ты можешь быть уверен, что в эту самую минуту Фредерика и Лотарио вдвоем, глаза в глаза, и взгляды их говорят, что… Э, да что это с тобой? Ты же на ногах не стоишь!

Тут Самуил предупредительно поддержал Юлиуса: тот и в самом деле зашатался.

– Ничего, пустяки, – произнес Юлиус, понемногу приходя в себя. – Не будешь ли ты так любезен дернуть за эту сонетку?

Самуил позвонил. Вошел лакей.

– Прикажите, чтобы тотчас запрягали, – распорядился граф фон Эбербах.

Слуга вышел.

– Ты куда-то собрался? – полюбопытствовал Самуил.

– Да, – обронил Юлиус.

– В таком состоянии?

– А, мне все равно!

– И куда же ты направляешься?

– В Анген.

– Чего ради?

– О, будь покоен, вовсе не для того, чтобы пронзить им сердца кинжалом, – горько усмехнулся Юлиус. – Всего лишь затем, чтобы умолять их.

– Умолять?

– Да, умолять. Они ведь не злые. Не может быть, чтобы у них в глубине души не сохранилось ни капли благодарности ко мне. Если они меня и терзают, то по неведению. Я вел себя слишком уж по-отечески. Они поймали меня на слове. Теперь я все им выскажу: и как я страдаю, и сколько сделал для них, да и впредь не премину делать, но взамен я буду заклинать их сжалиться надо мной, не злоупотреблять моей добротой, не доводить до отчаяния своим счастьем.

– А, ты намерен сказать им все это? – спросил Самуил. – Что ж! Это, может быть, не такое уж плохое средство.

– Я попробую еще раз проявить к ним отеческую терпимость, – продолжал Юлиус. – Если сумею… Я говорю «попробую», так как вполне возможно, что я их там застану вдвоем, вдали от меня, использующих мою доверчивость и нежную привязанность для того, чтобы украдкой похитить у меня это тайное свидание. Это окончательно выведет меня из себя! Весьма вероятно, что я взорвусь, ведь я так долго сдерживался. И возможно, что в некоем гневном порыве я вдруг решусь действовать, расторгнуть прежний наш договор, возвратив им обоим ту бессонницу, какой они меня наградили. Ну же, где лошади? Их когда-нибудь запрягут?

Дверь кабинета отворилась, и лакей появился снова.

– Карета ждет, – объявил он.

– Поезжай со мной, – предложил Юлиус, повернувшись к Самуилу.

– Да, разумеется, – отвечал тот. – Ради тебя, так же как и ради этих бедных, невинных детей я не отпущу тебя одного в подобном состоянии.

И он последовал за Юлиусом, а тот уже спускался по лестнице.

XXXIII

Потаенная страсть

Возможно, что, кроме встречи с Лотарио на бульваре Сен-Дени, у Самуила были и еще какие-то основания полагать, что племянник графа фон Эбербаха ускакал в сторону Ангена, а значит, и Фредерики.

Знал о том Самуил или только подозревал, факт остается фактом: этот дивный, сияющий апрельский день Лотарио использовал для одной из тех счастливых тайных прогулок, в которые он часто пускался с тех пор, как Фредерика обосновалась в Ангене.

В то утро, покончив с посольскими делами – никогда еще секретарь не удостаивался стольких похвал за свою собранность и расторопность, – Лотарио приказал своему слуге оседлать двух лошадей.

Как только лошади были поданы, он отправился в путь; лакей последовал за ним.

Однако Лотарио не поехал прямо в Анген. То ли для того чтобы сбить со следа соглядатаев, которые могли шпионить за ним, когда он выходил из посольского особняка, и помешать им угадать, по какой дороге он поедет, то ли потому, что сначала ему надо было еще куда-то заглянуть по делу, он, вместо того чтобы ехать в сторону бульвара, повернул, напротив, к набережной.

Проследовав вдоль Сены до набережной Сен-Поль, он остановился у ворот особняка, окна которого выходили на остров Лувье и Ботанический сад.

Спрыгнув с лошади, он отдал повод слуге и вошел во двор, где как раз стоял фиакр с опущенными шторами, загадочный, ожидавший или, быть может, прятавший кого-то.

Но Лотарио, не принимая никаких мер предосторожности, пересек двор и начал подниматься по лестнице; он прошел уже несколько ступенек, когда сверху без всякого предупреждения на него вихрем покатилось нечто стремительное, слепое, неудержимое.

Лотарио только и успел, что отскочить в сторону, боясь, как бы его не опрокинуло.

Но поравнявшись с ним, вихревой клубок вдруг замер и оказался не кем иным, как нашим приятелем Гамбой.

– Что такое, Гамба? – с улыбкой укорил его Лотарио. – Вы хотели меня раздавить?

– Чтобы я кого-то давил? – возмутился Гамба, не на шутку задетый. – Да еще друга! Ах, вы меня оскорбляете, подвергая сомнению мою ловкость. Да вы посмотрите, как я сразу, в один миг остановился! Отлично выезженный конь, пущенный в галоп, и тот не сделал бы лучше. Чем раздавить вас, я скорее мог бы вскочить на перила, вспрыгнуть на потолок, перелететь через вашу голову, не коснувшись ее. Вы, любезный господин, видно, считаете себя более хрупким, чем яйцо, если опасаетесь меня, ставшего королем в танце с яйцами? Знайте же, что, если я наступлю на цыпленка, прикосновение моей стопы покажется ему не более нежной ласки. Раздавить вас? Ха!

– Простите, мой дорогой Гамба, – сказал Лотарио. – Я не имел намерения уязвить вашу благородную гордость артиста.

– Я вас прощаю, – изрек Гамба. – Только напрасно вы посторонились. Нехорошо это – так сомневаться во мне.

– Больше я не буду сомневаться, обещаю вам, – успокоил его Лотарио. – Однако какого дьявола вы здесь делаете, скатываясь по лестнице кубарем и вызывая ступени на бой? Вы так упражняетесь?

– Гм… признаться, не совсем, – со смущенным видом пробормотал Гамба. – Это не просто четверть часа, бескорыстно отданные искусству: я приспособил искусство к житейским надобностям. Свою ловкость я использую с эгоистической целью быстрее обыкновенного скатываться по лестнице вниз. Я… как бы это… ну, проще говоря, тороплюсь, прыгаю через четыре ступеньки. Меня там, внизу, ждут.

– Это случайно не тот ли фиакр с опущенными шторами проявляет такое нетерпение увидеть вас? – поинтересовался Лотарио.

– Фиакр… а… ну да, может, и так, – отвечал Гамба, явно сконфуженный и сбитый с толку.

– Так ступайте же туда, шалун, – отвечал Лотарио с усмешкой, от которой краска на щеках Гамбы стала еще гуще.

– О, это совсем не то, что вы подумали, – торопливо возразил брат Олимпии. – Может, фиакр там и есть, да в нем нет никого.

– Вы сами как этот фиакр, – Лотарио продолжал подшучивать над ним. – Шторы вашей скромности закрыты наглухо.

– Да нет же, я вам клянусь, – продолжал цыган, чья стыдливость жестоко страдала от подозрений Лотарио. – Начать с того, что я никогда не приведу женщину в особняк сестры. Ах, с этим ее вечным суровым достоинством вы только вообразите, какую мину она бы скорчила моей подружке! А мне бы как досталось! Ах ты черт, вы же направляетесь к ней, – она, кстати сказать, ждет вас с нетерпением, уже и сердиться начинает, – так вы хотя бы ей своих несообразных предположений в голову не вбивайте. Прежде всего, это так далеко от истины, что дальше просто некуда. Да вот я вам все как есть скажу. Вы же знаете, сестрица хочет, чтобы никто не проведал, что она вернулась в Париж. Если кто из ее знакомых меня на улице заметит, сразу, пожалуй, поймет, что, где брат, там и сестра. Вот я теперь и не выхожу никуда иначе как в карете, прячась за шторами. Потому-то они и закрыты в том фиакре. Ничего другого за этим не кроется. Мне всякие интрижки ни к чему, просто надо съездить кое-куда по самому что ни на есть пустяковому делу.

– Стало быть, это чтобы съездить по совершенно пустяковому делу, – настаивал безжалостный Лотарио, – вам понадобилось сократить спуск по лестнице посредством прыжка, которого хватило бы, чтобы даже кот переломал себе лапы?

– Что ж, – заявил добродетельный Гамба, отчаявшись выпутаться с честью из хитросплетений лжи, – извольте: да, я отправляюсь по делу, и оно, напротив, ужасно для меня важно.

– Ах, старый проказник!

– Я еду на почту. С самого начала весны, господин Лотарио, я со дня на день жду одного письма, которое меня сделает очень счастливым. А будет в том письме говориться про любовь или нет, это если кого и касается, то одних лишь коз, вот так! Сами теперь видите: в карете никого нет. Господи, сделай так, чтобы на почте кое-что было! Но если сегодня не будет, я и завтра поеду, и послезавтра, и каждый день! До скорой встречи, сударь: мне пора. Сестрица у себя, я же честь имею откланяться.