Эгоист - Джордж Мередит

— Надо полагать, что отец отправился на покой, — сказала она, едва за Летицией захлопнулась дверь. «Иначе бы вы сюда не пришли», — говорил ее тон.

— Да, он ушел. И благословил меня на прощанье.

— Его «покойной ночи» всегда включает в себя благословение.

— Но если на сей раз его благословение не будет иметь силы, значит, он пожелал мне покойной ночи в последний раз.

У Клары захватило дыхание.

— Мы уезжаем завтра, с утра.

— Я знаю. У меня с ним назначено свидание в Брегенце, в июне.

— Так скоро? С моим отцом?

— Оттуда мы двинемся в Тироль и затем возьмем направо, к югу.

— К Итальянским Альпам! А я включена в экспедицию?

— Ваш отец говорил об этом несколько неопределенно.

— Следовательно, вы говорили с ним обо мне?

— Я отважился заговорить о вас. Хоть я, как вам известно, особой отвагой не отличаюсь.

В Клариных прекрасных глазах вспыхнул мягкий блеск, но она поспешила спрятать его под ресницами.

— Но какие могут быть у отца сомнения? Разумеется, я с ним поеду.

— Он предоставляет это решить вам самой.

— В таком случае — да. Да, да, да, тысячу раз — да.

— Вы отдаете себе отчет в том, что вы сказали?

— Мистер Уитфорд, вот я закрыла глаза и говорю: «Да»,

— Берегитесь. Это мое последнее предупреждение. Если вы закроете глаза…

— Но только я не в силах подняться на горные вершины — пусть они довольствуются моим восхищением снизу у подножия, — уклончиво сказала она.

— Для начала и это годится.

— Горные вершины меня обнадеживают?

— Одна из них.

Грудь Вернона высоко вздымалась.

— Когда сидят у ваших ног, вы, верно, и в самом деле ощущаете себя высокой горой, — сказала она.

— Если бы у меня было сердце мыши, я бы, возможно, испытывал такое чувство.

— Но вы слишком высоки — вы неприступны.

— Еще раз предупреждаю: как бы вас не подхватили на руки и не подняли вверх!

— Кому-то в таком случае пришлось бы наклониться.

— Чтобы установить вас, как вымпел, на покоренной вершине!

— Теперь я вижу, вы и в самом деле говорили с отцом, мистер Уитфорд. Вы так образно изъясняетесь.

— Хотите знать, что он сказал? — спросил Уитфорд, меняя тон.

— Его язык я знаю прекрасно.

— Он сказал, чтобы я…

— И вы так и сделали.

— Только частично. Он сказал, что…

— Вы не можете сообщить мне ничего нового.

— Он сказал…

— Нет! Вернон, нет! Только не здесь, не в этом доме!

Эта мольба и то, что Клара назвала его по имени, говорили о многом. Было ясно, что ее стремительная мысль обогнала Вернона, осторожно подводившего ее к той конечной точке, дойдя до которой она должна была сдаться.

У него родилось ответное желание помедлить, не выговаривать торжественного слова. Только не здесь. Где-нибудь далеко от Паттерн-холла, в тени высоких гор.

Он больше в ней не сомневался. Руки их должны будут соединиться. Собственно, руки так и решили, без слов. Вернее, они ничего не решали, все получилось само собой, как у детей.

Дух доктора Мидлтона, как правильно догадалась Клара, снизошел на Вернона — в награду за то, что он решился наконец высказаться открыто. Склоняясь вместе с доктором над каким-то фолиантом, Вернон внезапно захлопнул книгу и поведал ему обо всем, что произошло в этом доме. Где-то посреди рассказа доктор Мидлтон его прервал. «Для этого человека нет ничего святого!» — воскликнул он. Вернон, насколько позволяла справедливость, стал защищать своего кузена. «Словом, вы утверждаете, что это ничем не выдающийся экземпляр гомосапиенса наших дней», — сказал доктор Мидлтон и, взглянув на часы, удостоверился, что до утра им уже не удастся покинуть Паттерн-холл. Предстояло перейти к самому трудному. Но не успел Вернон рассказать о великодушном предложении Уилоби, как доктор Мидлтон ошеломил его возгласом: «О лучшем муже для моей дочери я не мог бы и мечтать!» Уилоби сразу поднялся в глазах преподобного доктора. Он принялся восхвалять благоразумие джентльмена, который, несмотря на то что судьба не дала ему в свое время вкусить спасительную розгу, сумел так безропотно принять каприз «незрелой девчонки». И, не теряя ни минуты, отец означенной незрелой девчонки погнал Вернона изъявить ей свою родительскую волю: разом покончить со всеми капризами и доложить наутро о полном воцарении порядка и покоя. Вернон колебался. Тогда доктор Мидлтон высказал предположение, что, быть может, в конечном счете виноват во всей этой истории именно он, мистер Уитфорд, на что тот, в доказательство своей добросовестности, открыл ему свое сердце. «Идите к ней!» — сказал доктор Мидлтон. Вернон предложил назначить следующую встречу в Швейцарии, доктор Мидлтон выразил свое согласие, повторив: «А теперь — к ней».

Убедившись, что необычность ситуации, по-видимому, ничуть не смущает Клариного отца, Вернон собрался с духом и, преодолев щепетильность, отправился исполнять волю своего ученого друга.

Готовность, с какой Клара согласилась его выслушать после того, как Уилоби изложил ей свои условия, ее мягкая задумчивость во время их прогулки по парку — все это от него не ускользнуло и навело на кое-какие размышления. И вот, вдохновленный ее отцом и не имея иных оснований для надежды, кроме собственных смутных ощущений (а кто не знает, как трудно уверовать в эти ощущения, покуда рассудок не скрепит их своею печатью!), он сидел с нею рядом и держал ее руку в своей. И, как ни трудно было ему (это было трудно и Кларе, но ему, как мужчине, особенно) не дать этому слову, их слову — теперь, когда дверца клетки была распахнута настежь — выпорхнуть и взмыть в поднебесье, он все же остался верен своей привычке к самообладанию, а она почувствовала, что любит его за это сильнее прежнего.

Летиция застала влюбленных сидящими рука в руке.

Пообещав наведаться к ней рано утром, они пожелали ей покойной ночи. Счастливые, они и не подозревали, какая далеко не покойная ночь — ночь, полная бурь и слез, — ее ожидает!

Оставшись одна, Летиция задумалась над новоявленным величием души сэра Уилоби, в которое так внезапно уверовала Клара.

Глава сорок девятая

Нет, мы не можем сочувствовать сонму бесенят, глумящемуся над слабостями нашей бедной человеческой природы! У них свое место, свое назначение, и, покуда мы сами не переменимся, они так и будут цепляться за край одежды, прикрывающей нашу наготу, пока в одну из своих омерзительных Вальпургиевых ночей не сорвут ее совсем. И тот, кому довелось пройти через это испытание, до конца своих дней будет вздрагивать при звуке самого невинного человеческого смеха, ибо всякий смех отзовется в нем сатанинским хохотом. Муза Комедии, однако, отнюдь не расположена воспевать кощунственные и разнузданные оргии, по сравнению с которыми самый Брокен{74} покажется детской забавой; в ее расчеты не входит подружить нас с темным миром греймалкинов, пэддоков{75} и прочей нечисти. И если в своем безудержном пировании при тусклом свете Гекаты стая бесенят преступит границы, предначертанные Комедией, она покидает их пиршество.

Достаточно сказать, что часы, протянувшиеся между полночью и туманным рассветом, сэр Уилоби (к которому время от времени присоединялись то тетушки Изабел и Эленор, то, разбуженный его яростными мольбами, сам мистер Дейл) домогался руки Летиции, пытаясь сломить ее непреклонную решимость. Он преследовал ее с такой настойчивостью, что могло показаться, будто он и в самом деле всю жизнь только ее одну и любил и что страсть эта обратилась в настоящую манию. Он приходил, уходил и вновь возвращался. И все это время вкруг него вился лихой хоровод бесенят. Они садились на него верхом, науськивая его, подстегивая и вдохновляя на речи, исполненные неистового пафоса и способные растрогать всякую душу, в которой еще не угасла жизнь. Но та, к кому было обращено все это красноречие, слушала его с тупым вниманием — в ее душе, должно быть, эта жизнь еле теплилась. А он продолжал прислушиваться к своим бесам, разговаривать с ними, ласкать их и нежить. Порой он отшвыривал их прочь, бежал от них, но они снова его настигали, вскакивали на него, окружали своим бешеным хороводом.

Всякий, кто решит добиться своего любой ценой, становится одержимым. Люди начинают подмечать в нем странности — так им угодно именовать непрестанное общение, в какое он вступает с невидимыми существами, отныне управляющими всеми его поступками. Той ночью Уилоби впервые явственно осознал власть бесов над собой и в какой-то промежуток, когда он был один, даже воскликнул: «Да ведь это сущее наваждение!» Может, он этого и не думал всерьез, а только пытался выразить словами происшедшую с ним метаморфозу, в силу которой, отказавшись от своей горделивой осанки, он сделался униженным просителем. Так или иначе, он безусловно ощущал на себе действие бесовских сил.