Железный Густав - Ганс Фаллада

— Что ты на меня смотришь, отец? — спрашивает мать. — Что-то с тобой не то, последнее время ты все на меня смотришь.

— Да ничего со мной нет, тебе кажется, — досадует папаша Хакендаль. — Просто я задумался.

— О чем же ты задумался, отец? Да еще за едой? За едой надобно есть, а иначе еда не впрок.

— Ни о чем я не думаю, — стоит на своем Хакендаль.

А между тем он думает. Он непрестанно думает о том, как он им это преподнесет — и матери, и всему семейству, как он коротко и ясно расскажет им о предстоящей поездке в Париж. Не то чтоб он боялся помехи с их стороны, — всю жизнь он делал, что хотел. Нет, он боится никчемной болтовни, боится причитаний матери, ее охов и вздохов. Она ему и спать спокойно не даст.

— И отец положился на волю судьбы, — мол, как-нибудь все утрясется. Когда дойдет до дела, они сами все узнают. Впрочем, оно и лучше, чтобы узнали как можно позднее — меньше будет времени для разговоров!

Уже и март приближался, когда Ирма прочитала в газете заметку о том что…

Она читала и ничего понять не могла. Побежала к матери, прочла ей заметку, и обе они ничего не поняли. Отец только вчера заезжал к ним покатать маленького Отто и ни о чем таком не заикнулся!

— Должно быть, ошибка! — решила Ирма, все так же недоуменно глядя в газету. — Но ведь все это стоит здесь черным по белому, а главное, все приметы сходятся!

— Небось Гейнц знает! — жалобно пискнула Кваасиха. — Мужчины всегда в таких случаях покрывают друг друга.

— Кто, Гейнц? Он понятия не имеет, уверяю тебя! — с возмущением воскликнула Ирма.

И обе женщины заспорили о том, к кому больше привязан муж, к отцу или к жене, и в пылу спора упустили из виду его причину.

Но вечером, когда Гейнц, изрядно уставший, пришел домой и, усевшись на своей раскладушке, принялся стаскивать башмаки, Ирма спросила с воинственной ноткой в голосе:

— Скажи, пожалуйста, ты что, совсем газет не читаешь?

— Ты это о чем? — спросил он, уязвленный ее тоном.

— Ты разве не читал этого? — И она ткнула пальцем в заметку.

Это была заметка в десять строк, истинно грундайсовская заметка. Однако в ней сообщалось:

«Густав Хакендаль, в свои семьдесят лет старейший извозчик Берлина, стартует в начале апреля в большой пробег Берлин — Париж — Берлин. Всю поездку туда и обратно он совершит в своей обычной пролетке за номером семь. Как нам сообщают из Парижа, тамошняя извозчичья корпорация собирается оказать мужественному берлинцу, которого недаром прозвали Железным Густавом, торжественный прием».

— Вот так история! — воскликнул Гейнц Хакендаль и уставился на газету, словно не веря своим глазам. — Бред какой-то! — пробормотал он в полной растерянности.

Ирма смотрела на него испытующе, но, как ни смотри, Гейнц явно ничего не знал, и, следовательно, Ирма одержала верх над матерью.

— По-моему, тебе не мешает знать! — заметила она осторожно.

И тут разразилась гроза.

— Ты это знала! — вскричал Гейнц. — Отец с тобой поделился. Ну, конечно, ты была во все посвящена, а главное, за моей спиной! — В голосе его зазвучала горечь: — И ты это называешь браком!

— Позволь! — вспыхнула Ирма. — Я как раз думала, что это у тебя с отцом… Вернее, мама думала… — Однако она умолчала, о том, что думала мама. — Мне уже приходило в голову, а не первоапрельская ли это шутка?

— Апрельская шутка! — возмутился он. — В наше-то время… И в феврале… — Он еще раз заглянул в газету. — Хотя, возможно, — добавил он уже спокойнее, — отец попал в руки к какому-нибудь газетному строкогону. Нет, написано на полном серьезе, похоже, в этом что-то есть. Что же нам делать, Ирма?

— Поговори с отцом, — предложила она.

— Ясно, поговорю, — сказал он. — Но уж если отцу что втемяшится, да притом кто-то его поддерживает!.. Ведь для них это сделка! — И он вздохнул. — Я от души желаю отцу всего, чего он сам себе желает, но затея эта не ко времени. Ничего себе пошутили! — И он неодобрительно посмотрел на газету.

Ирма молчала. У нее было свое мнение, но, как умная жена, она предпочитала молчать, раз изменить она ничего не в силах.

— Обязательно поговори с отцом! — повторила она.

— А я и собираюсь это сделать, — сказал он и встал.

Гейнц поспешил на Вексштрассе и застал отца в конюшне.

Тот мельком глянул на сына, а потом снова нагнулся и продолжал тщательно смазывать Вороному копыта.

— Ну, Малыш, — сказал он, погруженный в свое занятие, — я уж вижу, с каким ты пришел разговором. Давай лучше не надо! Вот и с Блюхером пришла пора расстаться. Говорят, он не выдержит поездки в Париж. Мне дают нового коня. Жалко мне Блюхера, неплохо он мне служил. Не то что старуха Сивка, ты еще помнишь Сивку, Малыш?

Гейнц молчал. Так, значит, все правда, никакая это не первоапрельская шутка, отец действительно задумал ехать в Париж!

Отец, все еще занятый копытом, искоса, снизу поглядел на угрюмо молчащего сына.

— Ладно, говори! — предложил он наконец. — Старому человеку тоже охота получить какое-то удовольствие, просто стариться — не бог весть как весело, Малыш, можешь мне поверить!

— Газетчики тебя подведут, отец! — сказал Гейнц. — Они это не ради тебя затеяли!

— Ни-ни, Гейнц! Об этом и не думай! У меня с ними контракт, по всей форме.

— Контракт?! Какой еще контракт?

— Да ничего особенного! Просто, что я обязуюсь совершить поездку в Париж и обратно в своей пролетке, что все расходы несут они, да они еще нового коня мне дарят. Пятьсот марок я получаю для матери, а все, что заработаю на продаже открыток, да и мало ли еще на чем, принадлежит мне одному, они только сохраняют за собой исключительное право печатать про меня всякую дребедень и снимать меня на карточки — ну чем, скажи, плохой контракт?

Гейнц Хакендаль видел, что отец счастлив и горд своим контрактом, и все же он стал просить:

— Не делай этого, отец! Откажись, пока не поздно. Скажи, что заболел, что у тебя нет сил…

— Но почему же? Мы с матерью на какое-то время избавимся от забот. То, что я выручу за Блюхера, тоже останется нам…

— Но, отец! Ты этого не выдержишь! Подумай, в твоем возрасте в любую погоду на козлах…

— Скажите на милость! — осклабился старик. — Какие у меня, оказывается, заботливые дети! Что же ты ни разу не сказал мне этого, когда я разъезжаю по всему Берлину?

Гейнц кусал себе губы.

— Брось эту затею, отец, — повторил он. — Ты этого не выдержишь и только осрамишься, осрамишь всю семью…

Он осекся. Старик так резко вскинул голову, что даже Вороной вздрогнул.

— Ну-ну, — успокоил его старик. — Ни черта, Блюхер, нечего тебе расстраиваться из-за глупости других…

И обратясь к сыну:

— Что значит осрамлюсь! Разве я не волен делать, что хочу? Разве я тебе когда мешал делать глупости? Я еще не забыл, как ты — было такое время — бегал на одну виллу, чуть ли не все ночи там пропадал, я же не мешал тебе делать глупости! Не мешай и ты мне делать, что я хочу.

И он гневно сверкнул глазами на сына. Это был снова прежний Хакендаль, гроза казармы, гроза извозчичьего двора — ни годы, ни старость его не сломили.

— Это я-то осрамлю всю семью? А по-моему, совсем другие люди, твои брат и сестра, опозорили семью, вываляли в грязи наше честное имя. Я знаю, Малыш, это вина не твоя, ты малый порядочный! Но разве ты бегал к брату и сестре, говорил им: «Бросьте ваши глупости, вы только меня срамите!» А с отцом ты себе позволяешь!

Он посмотрел на сына и покачал головой.

— Ну что стоишь, как в воду опущенный! Чего обижаешься? Не мешай старику получить удовольствие. Не твоя забота, если люди станут надо мной смеяться!

Сын смотрел куда-то в пространство, уже наполовину убежденный.

— Ну, что ж, отец, — сказал он со вздохом.

— То-то, Малыш, я же знаю, ты у меня парень разумный. А теперь окажи отцу настоящую дружескую услугу. Поднимись наверх к матери и расскажи ей осторожненько про мою поездку. Что-то она чует, но ничего толком не знает! Сделай это! От тебя ей легче будет услышать. Сделай это для меня, Малыш!

Но вот февраль сменился мартом, приближался апрель. У всех было достаточно времени привыкнуть к мысли, что старику отцу предстоит далекое путешествие. Правда, оно казалось маловероятным — Железный Густав не обнаруживал ни малейших признаков предотъездной лихорадки. Каждое утро, как всегда, взбирался он на козлы, чтобы промыслить дневное пропитание.

И только на нового жеребца, которого он, по неизвестной причине, нарек «Гразмусом», старик поглядывал с опаской.

— Не знаю, — говорил он в таких случаях, — Гразмус неплохой конь, и без баловства, но две тысячи километров в один заезд — это не шутка!

И он ощупывал коню ноги, с сомнением качая головой.

В то время, в марте, все еще казалось, что ничего из этой затеи не выйдет. А тут еще старик Хакендаль возьми да и захворай, впервые в жизни слег по-настоящему. Врач нашел у него грипп. Конечно, Хакендаль долго сопротивлялся и доказывал, что ничего у него не болит, пока не свалился. С температурой сорок лежал он в постели, стучал зубами и стонал: