Избранное - Герман Брох

Вдруг, неожиданно резким движением, Август обернулся.

— Ближе к делу, Вергилий. Почему ты хочешь уничтожить «Энеиду»?

Вопрос застиг его врасплох, и в первую секунду он не нашелся что ответить.

— Ты говорил о несовершенствах; допустим — хоть я в них и не верю. Но нет такого художественного несовершенства, одолеть которое не под силу Вергилию… Это все просто отговорки.

— Я не достиг своей цели.

— И это объяснение мне тоже ничего не говорит… Какую же цель ты ставишь перед собой?

Вопрос был резок и прям — прямее некуда; Август снова подошел к его ложу, он напоминал сейчас строгого, взыскательного отца, и странно было, что он внушал ему такую робость — не столько из-за разницы в возрасте, как-никак существенной, сколько из-за того, что всякий, кто знал Августа, должен был бы давно привыкнуть к этой его придирчивой манере допрашивать, — привыкнуть настолько, чтобы уже не пугаться. Пугала, наверное, сама неопровержимая правомерность вопроса; кто не знает ответа, тот уже и запуган; какие у него цели, где они? Попробуй сыскать! Они тоже улетучились под осязаемой тяжестью этого мига! Ах, где же эти цели? Помоги, Плотия, помоги, моя Сивилла! Какие цели?!

И ответила Плотия, и голос ее звучал как воспоминание: «Я несу твою судьбу; в этом моем знании твоя цель».

Тут Август — и это он тоже любил делать при своих допросах, когда намеревался чего-то добиться, — переменил тон на располагающе-дружелюбный, который всегда в нем подкупал:

— Целей есть много, Вергилий; у меня у самого их не одна, и среди них поистине не на последнем месте — твоя дружба, ибо я хочу прославиться у потомков еще и тем, что был когда-то другом Вергилия… Однако ж поведай мне наконец, что за ужасная цель примерещилась тебе, взрастив столь непостижимое решение…

Вот она, снова лихорадка: он ощущает ее меж сухих горячих пальцев, и так жмет кольцо! Но никуда не деться — надо отвечать.

— Моя цель… Знание, истина… там все цели… познание…

— И ты решил, что этой цели ты не достиг?

— Ее никто не достигнет.

— Ну вот… Ты сам же себя опровергаешь, и тогда для чего так терзаться?.. Смертные не все могут.

— Но я не сделал даже и первого шага к познанию, даже и подступа к первому шагу… все в несогласии… и с самого начала было в несогласии…

— Что за вздор! Ты сам в это не веришь; так уж оставь! — В голосе Августа зазвучало раздражение: он выходил из себя.

— Но это так и есть.

— Мой Вергилий…

— Ах, Октавиан…

Тихо закачалась лампа, хоть не было ни малейшего дуновения; тихо зазвенела серебряная цепь; уж не добавилось ли к затмению солнца землетрясение? Но страха он не ощутил; как тихо колеблемый челн было его тело, как челн, готовый отчалить, и Август на берегу, хлопотливый друг, помогал снаряжать его к отплытию, а морская гладь вдали, ровная, без малейшей зыби, вздымалась и опадала всей своей поверхностью.

И Август, тоже нимало не заботясь о землетрясении, ласково сказал:

— Послушай меня, Вергилий, послушай друга и знатока твоей поэзии: самого возвышенного познания полна твоя «Энеида»; в ней раскинулся Рим, ты в ней охватил его весь — с его богами, воинами и поселянами, — ты охватил его славу и его смирение, ты охватил всю необъятность его пространства и все его время, простирающееся вплоть до могучего троянского пращура, — ты запечатлел все, все… Это ли не полнота познания?

— Запечатлел? Запечатление… о, запечатление… Да, я хотел запечатлеть все — все, что было, все, что есть, — а так нельзя… Так ничего не выйдет.

— У тебя вышло, мой Вергилий.

— Я жаждал все познать… и потому рвался все записать… Вот она, поэзия… она в нетерпении познания, она его жаждет — но проникнуть дальше ей не дано…

— Согласен с тобой, Вергилий, — такова поэзия: она обнимает всю жизнь, и потому она божественна.

Цезарь не понимал, ах, никто не понимал, в чем истина, никто не осознавал, сколь обманчива божественность красоты, сколь предбожественна видимость божественности.

— О Цезарь, для познания жизни не нужна поэзия… Для пространства Рима, для времени его, как ты выразился, Саллюстий и Ливий, право же, нужнее всех моих песнопений, и, будь я простым крестьянином — вернее сказать, доведись мне им стать, — я бы счел, к примеру, труд досточтимого Варрона для познания земледелия бесконечно важнее моих «Георгик»… Что мы, поэты, рядом с ними! Не в обиду моим собратьям по перу будь сказано: от дифирамбов невелик прок; а уж в деле познанья — тем более.

— Всяк вносит свою лепту в познание жизни; ее вносит всякое свершенное дело, в том числе и мое; но величие поэтического познания — стало быть, и твое величие, Вергилий, — в том, чтобы, как я уже сказал, охватить всю жизнь одним взглядом, в одном творении.

— Записать, все записать — все, что вершится внутри и вовне, — и ни к чему не прийти!

— Ах, Август, я тоже однажды полагал, что в этом, именно в этом задача поэтического познания… И вот мое творчество стало поиском познания, но не познанием…

— Тогда я снова спрошу тебя, Вергилий: к какой же цели стремилась твоя поэзия, если не к познанию жизни?

— К познанию смерти. То было как обретение, как возвращение домой, как озарение; оно и сказано было мгновенно, как по наитию.

Последовала пауза; продолжалось, как предвестие землетрясения, легкое колебание бытия, а Цезарь все еще не замечал его, тем более что он, казалось, был все-таки озадачен услышанным. И лишь по прошествии некоторого времени он ответил:

— Смерть неотрывна от жизни; кто познает жизнь, тот познает и смерть.

Верно ли это? Звучит похоже на правду — и все-таки не правда или уже не правда.

— В моей жизни, Октавиан, не было ни единого мгновенья, которого я не желал бы удержать и запечатлеть, но и ни единого, в которое я не желал бы умереть.

Цезарь, видимо озадаченный, тщился снова попасть в тон прежнего дружелюбия:

— Счастье для всех нас, что твое желание умереть до сих пор оказывалось несбыточным, мой Вергилий; оно и теперь одарит тебя только этой болезнью, не больше. Твое желание жить и на этот раз окажется сильней, с помощью богов.

— Может быть… Я, конечно, привязан к жизни… привязан, чего уж там говорить… Я не насытился жизнью — хоть и изголодался по смерти… а может быть, именно поэтому… О смерти я ведь пока ничего не знаю…

— Смерть — ничто; о ней не стоит и говорить.

— Ты часто видел смерть, Октавиан; наверное, поэтому ты знаешь о жизни больше любого из нас.

— Возможно, что мне даже слишком часто приходилось видеть смерть; но, право же, друг мой, жизнь ничтожна, как и смерть, она ведет к ней, и обе они — ничто.

Не будь это сказано таким небрежным и усталым тоном, как бы походя, словам Августа можно было бы и поразиться, настолько они противоречили его убеждениям; а так их, скорее всего, не следовало принимать всерьез.

— Это не очень-то согласуется с воззрениями стоиков, учеником которых ты не раз себя называл.

— Если останется в силе призвание к добру, уж как-нибудь мы это с учением стоиков согласуем. Но сейчас это для нас, собственно говоря, не столь важно — и, уж во всяком случае, не в этом суть.

Август снова уселся на стул, и снова эта процедура была им проделана усталым, в некотором роде негероическим движением. На секунду он закрыл глаза, рука его искала точку опоры и нашла ее в увенчанном гирляндой канделябре, пальцы от нечего делать принялись растирать листок лавра. А когда он снова поднял веки, взгляд его был тускл, несколько даже пуст.

О, вот это тоже надо было бы удержать и запечатлеть, записать, — а также и все другое, протекшее сквозь многие годы и так и оставшееся незаписанным, все человеческое, ускользающее теперь даже от воспоминания, превратившееся в смутный рой черепов и обличий — вон они мельтешат в тумане, крестьянские и городские, все покрытые волосами и обтянутые кожей, кто морщинистой, кто гладкой, кто угреватой, смутный рой фигур, прошедших, проковылявших, проволокшихся мимо, вечно неизменная карусель пестроты людской, частичкой которой непреложно был и сам Август, земной наместник богов, тоже подлежащий забвению, обреченный стать таким же забвенным, как и весь этот непроницаемый, неисчислимый, невоплотимый рой живых существ, таким же забвенным, как и любое из них, как сама скудельность, их составляющая, эта рыхлая смесь жидкости и мякоти, поддерживаемая кормежкой и сном, это сочленение костяных рычагов, обтянутое плотью, этот громоздкий самоход, — забвенный, как сам человек, о человек, в чьей улыбке все же сияет божественный свет, божественный дар познания ближнего своего, собрата своего, — о человеческое согласие, о улыбка, родительница человеческого языка! Ничего он из этого не удержал, не запечатлел, создал лишь мало-мальски сносное, если не жалкое, подобие гомеровских поэм, пустозвонное ничто, призрачный сброд богов и героев с гомеровскими замашками, по сравнению с которым даже усталость внука, сидевшего сейчас рядом с ним, была еще воплощением силы: ибо даже эта безмерно усталая улыбка, блуждавшая на лице Цезаря, была еще божественной, — а в поэме у героя Акция нет ни лица, ни улыбки, только и есть что доспехи да шлем; не было истины в этой поэме, призрачен ее герой Эней, призрачен внук Энея, — поэма, лишенная глубины познания, воистину ничего не запечатлевшая и не способная запечатлеть, ибо единственно в познании, в формосозидании отделяются друг от друга свет и тьма, свет и тень, а поэма его тускла и лишена теней.