Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн

которыми увешан был школьный коридор. Поэтому я пулей проносился по этому ненавистному коридору, двигаясь чуть ли не с закрытыми глазами, лишь бы не видеть этих фотографий. Часто встречал я в пространствах школы и автора этих прославленных творений. Выглядел он колоритно, словно был написан кистью Лукаса Кранаха Старшего: кряжистый австрияк в черном дворянском тулупе средневекового покроя, с широкой мясистой харей и квадратной бороденью. Впрочем, мне понравился метод его преподавания, о котором мне поведал Каспар. Цикл его общения со студентами всегда состоял из трех дней. В первый день он ставил студентам что-нибудь из германской классической музыки – все просто сидели и слушали. На второй день он читал им вслух что-нибудь из германской литературы прошлых веков. На третий день все рисовали с натуры обнаженную девушку (надо полагать, чистокровную арийку). Через некоторое время цикл повторялся без изменений. Что ж, мясник Нитч был более элегантен в качестве профессора, чем его коллеги.

Рисование с натуры в контексте западного учебного заведения, посвященного современному искусству, выглядит эпатажем: подобные академические практики давно вытеснены из учебных заведений такого рода. А школа Штёделя пользовалась репутацией крайне прогрессивной и уважаемой школы.

Единственное место в этой школе, где я чувствовал себя более или менее нормально, был кабинет Короля – там мы нередко сидели и болтали с Кёнигом. Деловитый Каспар был охвачен вечным организационным рвением. Стоило мне, например, упомянуть в разговоре о психоанализе, как он тут же заявлял, что «Медгерменевтика» должна непременно сделать выставку в здании Франкфуртского психоаналитического института. Тут же он хватался за телефон и уже звонил директору этого института. Когда я коснулся темы шахмат, он сразу же позвонил во франкфуртский шахматный клуб – опять же с намерением устроить там выставку МГ. Эти организационные порывы никогда ничем не заканчивались. Впрочем, Каспар каждый раз договаривался о встрече, и я ехал на эти встречи с директорами, предлагал им какие-то проекты МГ. Рафинированный и осторожный директор Психоаналитического института долго водил меня по коридорам вверенного ему здания, с гордостью демонстрируя геометрические фрески Сола Левитта. В разговоре с ним в потоке прочего базара я произнес фразу: To be suspicious – that’s the essence of phychoanalysis. Через несколько дней директор снова встретился со мной и официально озвучил отказ института от предлагаемой выставки МГ. На мой вопрос, почему принято такое решение – им что не понравился проект? – директор с тонкой улыбкой ответил:

– To be suspicious – that’s the essence of psychoanalysis, – your words, am I right?

При этом директор любезно пригласил меня время от времени навещать институт, чтобы любоваться фресками Сола Левитта.

Подобным образом происходило общение и с другими директорами. Председатель шахматного общества также отказался от выставки МГ, но взамен предложил заходить почаще, чтобы поиграть в шахматы. Этот шахматный мужик понравился мне больше, чем надутый психоаналитик.

Короче, никакая выставка МГ во Франкфурте так и не состоялась, да там никому нахуй была не нужна медгерменевтическая выставка. Нам она тоже не была нужна. Мы, впрочем, об этом вообще не думали, поскольку были крайне увлечены дискурсом – этот период нашего совместного с Сережей Ануфриевым пребывания во Франкфурте неожиданно стал крайне важным в истории нашей группы. В угрюмом городе на Майне у нас неожиданно произошел расцвет стержневой работы – речь идет о записывании диалогов.

За два с половиной месяца мы записали больше бесед, чем за всё предшествующее время существования МГ. В общих чертах, мы записали пятьдесят бесед, целый картонный ящик, наполненный магнитофонными кассетами. Эти беседы вошли в историю МГ под названием «Франкфуртские беседы».

Осмелюсь высказать робкую надежду, что когда-нибудь эти пятьдесят бесед будут изданы отдельной книгой. Однако я не уверен, что это в самом деле удастся осуществить. Мне стыдно и горько признаваться в этом, но, честно говоря, в данный момент я понятия не имею, где находится ящик с франкфуртскими кассетами. Мне не удалось его сохранить. Я оказался плохим архивистом – слишком сладостная, слишком турбулентная выдалась жизнь. Каскады галлюциноза, ураганные влюбленности, панические метания по городам и поселкам, непредсказуемые скитания по таборам и монастырям, компульсивные бегства в исцеляющие объятия отдаленных курортов, тусовалово по съемным квартирам и комнатам, хроническое отсутствие постоянного места жительства (иначе говоря «бездомность»), а также рассеянность, амнезия, смена состояний, кочевая свобода, счастье и беды, метафорический скрип цыганской кибитки – такая жизнь наступила для меня после 2002 года, когда я расстался со своей «квартиркой на Бейкер-стрит». После роспуска «Медгерменевтики» мне пришлось (по причинам сугубо мистического свойства) разлучиться с «шефом МГ», то есть со своей квартирой № 72 на Речном вокзале. Эта квартира и до сих пор принадлежит мне, в ней ничего не изменилось, но с 2002 года я в ней больше не живу.

Слишком долго она была порталом в невероятные (вероятные) миры. И не пожелала вновь сделаться простым местом обитания.

Где находится ящик с франкфуртскими кассетами – не знаю. А там ведь бесценные перлы! Там скромные глубоководные сокровища медгерменевтического дискурса! Как же так, ебаный в рот?! Извините за выражение, вырвалось. С другой стороны, иначе и не скажешь. Да и не имеет смысла говорить иначе. Это ведь не я так говорю, это сквозь меня говорит сакральный русский язык. Это он, сакральный русский язык, украл коробку с магнитофонными кассетами, чтобы припрятать ее в каком-нибудь из своих отдаленных карманов. У русского языка всё еще имеются глубокие карманы! И в этих карманах иногда встречаются интересные дыры, сквозь которые можно провалиться еще глубже – в Подкладку! В Святую Изнанку! Вот это вот и есть то, что я называю «достижением впечатляющих результатов»!

Кажется, я в очередной раз немного подзаебался писать этот текст. Наступает фаза выпадения вставной челюсти на пол (если пользоваться метафорой Сорокина). Я называю это «фазой сброса», когда у пишущего внезапно возникает потребность одним движением сбросить с себя только что написанный текст, как сбрасываешь с плеч тяжелое пальто, если вдруг скоропостижно наступила весна.

Пойду схожу в кафе «Булка» на углу Покровки и бульваров, сожру сырники, а может быть, и пшенную кашку с тыквой. Выпью чайник клюквенного чая. Это вам не франкфуртский сыр с музыкой! Ведь я не в сраном Франкфурте, а в родном своем городе! Ура!

Несмотря на то что ящик с франкфуртскими кассетами куда-то пропал, всё же около десяти бесед мы успели перепечатать. Некоторые из них были опубликованы в разных журналах (Х/M, «Место печати», «Пастор»), а затем мы включили их