Песнь для Арбонны - Гай Кей

Фальк де Саварик подошел ближе и облокотился локтями о каменную стену. Не отрывая глаз от северного конца долины, он лукаво шепнул:

— Ты придумал что-нибудь исключительно умное?

Губы Блэза дрогнули.

— Конечно, — ответил он Фальку в том же тоне. — Я собираюсь вызвать Адемара на поединок. Когда он по глупости согласится, я его убью, приму командование его благодарной армией, и мы все успеем вернуться домой в Гораут к весеннему севу.

Фальк фыркнул от смеха.

— Мне это нравится, — сказал он. — А мне придется иметь дело с твоим отцом?

На этот раз Блэз не улыбнулся.

— Мало найдется людей, которым этого захотелось бы, — ответил он.

— Включая тебя? — Фальк повернулся и посмотрел на него.

— Полагаю, да. — Он не смотрел в глаза Фалька, и через мгновение тот отвернулся.

Вдали на юго-западе Блэз ясно видел на такой высоте в полном ветра зимнем воздухе башни Мираваля. Даже сейчас, когда он все знал и помнил герцога Уртэ, стоящего на коленях перед Синь де Барбентайн, а потом широкими шагами покидающего зал совещаний, он не вполне верил, что полторы тысячи бойцов останутся за этими стенами, если начнется сражение.

Должно ли это вызывать у него слабую надежду или глубокий, леденящий ужас, он не знал.

Но знал, что провел большую часть своей жизни в поисках мечты или видения о Горауте, каким он должен быть, каким был когда-то, и в центре этого видения стоял Кораннос. И теперь, опрометчиво заявив свои права на корону, он собирался вступить в бой среди мужчин Арбонны, которой правит женщина, во имя богини, против собственной страны и короля — и отца, если уж говорить об этом, — и против армии, марширующей под знаменем бога, которому он поклялся служить с честью до конца дней.

Как, думал Блэз, проследить линию жизни и увидеть, где появилась та развилка дороги, которая привела его на эти крепостные стены? Он не знал ответа. Возможно, его знает поэт или жрица, но он был солдатом и будущим королем, и время…

— Вот они, — тихо произнес Рюдель, его острые глаза стрелка из лука первыми заметили далекую вспышку солнечного света на металле среди деревьев.

… и время для таких мыслей теперь унеслось прочь, подобно листу на ветру, волне на каменистом берегу, подобно всем утрам исчезнувшего прошлого. Армия Гораута пришла к озеру Дьерн.

Тут Блэз их увидел, они двигались по извилистой дороге, которая выходила из леса, и их знамена были знаменами его родины, их голоса — теперь он уже мог их слышать — пели песню, которую он знал, и он узнал даже на таком расстоянии благодаря чистому воздуху Арбонны короля, которого назвал предателем, и отца… отца, давней мечтой которого была эта армия. Он увидел Ранальда, появившегося из-за поворота дороги, и искренне удивился, узнав герб Андории, когда Борсиард привстал на стременах, двигаясь во главе своего отряда. «Вот человек, которого я с радостью убью», — подумал Блэз.

А затем, словно в насмешку над такой мыслью, появились в поле зрения колышущиеся, подпрыгивающие пики пеших солдат, и на остриях некоторых этих пик, будто куски мяса для жарки, торчали отрубленные головы людей.

Бертран де Талаир резко взмахнул рукой, в ужасе выкрикнул слово, похожее на имя, и мгновение спустя Блэз узнал приметную гриву русых волос и понял, что он тоже узнал самую первую из этих отрубленных голов. На него накатила волна тошноты, и он крепко вцепился в камни стены в поисках опоры. Через несколько секунд стало еще хуже. Посреди поющей, жестикулирующей армии Гораута катилась платформа, а на ней они увидели обнаженного человека, привязанного к столбу, установленному посередине платформы. У него не было половых органов; вместо них виднелось черное пятно запекшейся крови. Мертвые птицы — совы, как понял Блэз, — свисали на веревке с его вывернутой, запрокинутой шеи.

Он подумал, что этот человек тоже мертв, пока тот не приподнял голову — мучительно отзываясь на какой-то внутренний зов, какой именно, Блэз так и не узнал, — и даже с крепостной стены они увидели пустые дыры вместо выколотых глаз.

«Конечно, — с ненавистью подумал Блэз, борясь с тошнотой, — это было частью издевательства: слепота и птицы Риан». А затем с растущим ужасом Блэз понял, что он знает и этого изувеченного темноволосого человека. Он снова посмотрел на голову на самой высокой из колышущихся пик, а потом повернулся к Бертрану де Талаиру, потеряв дар речи. Он увидел, как герцог опустил голову, чтобы не видеть.

Окружающий пейзаж и люди на крепостных стенах странным образом расплылись, и Блэз понял, что готов заплакать, он, который убил столько людей на войне, и на берегу этого озера, и в душной тишине ночи в Портецце, и видел, как другие умирают ужасной смертью, и считал все это не более чем издержками своей профессии. Но он никогда не сжигал беспомощную старуху, называя ее ведьмой, и не стаскивал вопящую жрицу с постели, и никогда не калечил и не уродовал мужчин, как поступили с этими людьми. Это была другая война.

Он вспоминал, почти помимо своей воли, ночь летнего солнцестояния в Тавернеле. Светловолосым был Реми, вероятно, в нем было больше задора и таланта, чем зрелой мудрости, а темноволосым, более тихим — Аурелиан. Они были музыкантами, а не солдатами, оба, и оба очень молоды. Именно эти двое принесли весточку от Беатрисы в Барбентайн с острова; наверное, они вместе отправились потом на север, подумал Блэз, после того как доставили послание верховной жрицы. Он не знал зачем; теперь он уже никогда этого не узнает.

— Посмотри туда, — услышал он чей-то голос. Рюдель, он старался перекричать ветер.

Блэз приложил ладонь к глазам и снова посмотрел вниз, туда, куда указывал Рюдель, и увидел среди армии Арбонны, растянувшейся под стенами, дюжину лучников, одетых в красное, ловко пробирающихся вперед сквозь ряды. Он не знал, кто отдал этот приказ; возможно, никто. Может быть, это просто был инстинктивный ответ самых хорошо обученных людей в стране, тех, кто поклялся беречь и защищать честь королевы Двора Любви, которой все трубадуры Арбонны присягали на вечную верность.

Блэз видел, как лучники Карензу выстроились в линию, одновременно натянули тетивы и выпустили стрелы, высоко в небо, по ветру. В рядах Гораута вдруг раздался взрыв воплей, а пение нестройно оборвалось. Люди поднимали вверх щиты и поспешно надевали шлемы.

В этом не было необходимости. Эти стрелы не означали начало атаки. Они были выпущены вместо молитвы, от горя, ярости и страдания, в отчаянной попытке избавить от боли искалеченного человека на платформе. Большая часть стрел не долетела. Три попали в цель, и одна из этих стрел пронзила его сердце. Темноволосый человек резко запрокинул голову, так что его пустые глазницы слепо уставились вверх, на яркое, невидимое солнце. Они увидели, как открылся его рот, но до них не донеслось ни звука. Совсем никакого звука не издал Аурелиан умирая, даже последней ноты, как лебедь, хотя всю жизнь славился красотой своего чистого, прозрачного голоса.