Тёмный путь - Николай Петрович Вагнер

– Нет, там были люди из разных слоев общества. Были образованные и необразованные.

– Неужели вы хотите, чтобы все были необразованные… обратились бы к простой жизни?

Она удивленно посмотрела на меня.

– Нет, я хочу только, чтобы не было бедных и голодных; чтобы каждый трудился.

– Так для этого не нужно равенства. Ведь это чисто финансовый вопрос. Поднимите общий имущественный уровень государства, и бедных не будет.

Она повертела головой.

– Для того чтобы поднять народные богатства, нужно, чтобы управление народным хозяйством шло нормально, правильно.

– Да, это желательно, весьма желательно; но до тех пор, пока люди будут лезть к богатству, к пресыщению, к мамоне, до тех пор никакое управление и никакое правительство ничего не в состоянии сделать. Поверьте мне, добрая моя – если бы можно было одними законодательными мерами устроить общество или государство, то оно давно бы устроилось… Сколько было мер против взяток и лихоимств?! Петр дважды повесил Гагарина, Анна Иоанновна казнила Волынского. И что же?.. Разве это устрашило? Зло вызывает зло и никак не может сделать добро. Это всем известно. Это истина! Если закон нравится, его будут исполнять. Если же нет, то его обойдут. Как бы ясен и точен он ни был, поверьте, найдутся тысячи средств и способов его обойти. Вы знаете, что фарисеи обходили закон, и какой закон… божественный! А уж наши земные законы – никто и за грех не считает обойти. – И я махнул рукой.

– Что же делать? – спросила она.

XIV

В комнате давно уже было темно. Дверь скрипнула, и тихо вошла Анна Николаевна.

– Что это вы впотьмах сидите? Что не скажете, чтобы лампу зажгли?

Она неслышными шагами подошла к Жени, погладила ее по голове. Взяла ее голову, обняла и крепко поцеловала, и я видел, как при этом в слезинках, выступивших на ее глазах, заблестел угасающий свет догоравшего зимнего вечера.

– Не думай, родная моя, – прошептала она, – не слушай смущающих. Люби и верь! Мы ведь все… и отец, так крепко, крепко любим тебя. Каково нам будет потерять тебя! – И она припала к ее плечу и заплакала.

Жени схватила обе ее руки и начала их целовать.

Я быстро встал и вышел.

Я был доволен. Мне, кажется, удалось образумить ее, вернуть на путь истинный или, по крайней мере, забросить сомнение туда, где была твердая вера и недумающая прямолинейность.

Вечером она долго спорила с братом и с Семеном Никитичем Варуновским, довольно пустым крикуном, сыном богатого помещика-соседа, недоучившимся недорослем.

Помню, спор этот был наверху, на антресолях, в комнатах молодежи – и на весь дом раздавался отчаянный крик Семена Никитича:

– Да здравствует разум! К черту сентиментальность и миндальничанье!

К вечернему чаю сошли все вниз, сошла и Жени. Она остановилась несколько на пороге столовой; подле меня был пустой стул. Она прямо подошла, села на него и взглянула на меня с улыбкой своими ясными, добрыми глазами. Я почувствовал при этом то радостное чувство покоя и довольства, которое, кажется, всегда поднимается в сердце каждого человека, когда другая душа подает ему сочувственно руку.

Вечером, после ужина, я вошел вместе с Павлом Михайловичем в его кабинет и сказал ему:

– Мне, кажется, удалось поколебать ее. Теперь вы можете действовать. Исподволь, понемногу, раскройте ей программу наших кружков. Мне кажется, она будет нашей.

– Дай-то Господи! – сказал старик и перекрестился на образ большим крестом.

Через несколько дней я оставил Самбуновку и по отвратительной дороге, испортившейся от постоянных дождей, вернулся в К.

К…е общество я нашел в возбужденном состоянии. Началось движение в Польше и еще резче разделило всех на два лагеря и разодвинуло их дальше друг от друга. Большинство верило в силы России.

– Мы их, бунтовщиков заядлых, опять в рог согнем, как в тридцатых годах! – повторял Мелькунов.

– Началось! Началось! Батенька! – говорил таинственно наш предводитель дворянства. – Вот откуда грядет наша казнь и наше спасенье!! Оттуда, где лежит наш грех… 1772 года… Неправедное дело всегда наказывается! И за злом, с небес, следует благо!.. Мы получим свободу от Речи посполитой… Что же вы не радуетесь?! – закончил он.

Но радоваться, разумеется, было нечему. Я видел только одно, что наше дело, дело «кружков», усложняется и отодвигается в неопределенное будущее.

– Вы знаете, – прибавил Мелькунов, таинственно, полушепотом, – что вся наша молодежь, та, которую так подло выбросили из университета, отправилась с радостью туда, в центр движения, на поле действия, в лагерь «повстанцев».

– Полноте! – вскричал я. – Разве это возможно!

– Да! Да! Я это слышал от Литвинова.

На деле оказалось, что ничего этого не было и ничего этого он не слыхал. Наша молодежь занялась восстанием, так сказать, теоретически. Многие вернулись в университет, собирались, таинственно совещались и с жадностью следили за газетами.

Восстание разгоралось – и в нашем обществе этот пожар усилил враждебные отношения. Оно снова заволновалось, но глухо, таинственно. И в это самое время, как удар грома, упала резкая статья «Русского Вестника», которая открыто и энергично нападала на наших заграничных эмигрантов. Ультралибералы с пеной у рта ругали Каткова и Леонтьева; псевдолибералы задумались и присмирели; консерваторы и патриоты подняли головы и сплотились. Борьба обострилась – но, но крайней мере, общество вышло из неопределенной пассивности и бросилось в ту сторону, куда тянули его скрытые симпатии.

В это время я получил письмо. Его принесла какая-то странница и передала моему человеку.

Когда я взглянул на почерк этого письма, то что-то кольнуло меня в сердце… Почерк был слишком хорошо мне знаком. Письмо было от Лены. Я быстро, лихорадочно сорвал конверт. Развернул письмо дрожащими руками и принялся читать его, но слезы застилали глаза, и строки прыгали перед ними. Вот что писала она:

«Дорогой мой брат