Зажечь свечу - Юрий Аракчеев

Девушка мгновенно ответила на первый мой какой-то вопрос, сейчас же спросила сама, тут же восхитилась, рассмеялась, задумалась, и было совершенно ясно, что она все понимает и принимает, все чувствует и все обо мне давно ей известно… И казалось, что передо мной не только она.

Да, конечно же это была и та, которую я любил первой на этой земле, и другая — все те милые, нежные лица, в которых рассеянными искрами, отблесками светило мне отражение Той, Единственной, которая одна лишь предназначена мне по неведомому закону, та непознанная душа, то тело, которое одно лишь соответствует моему.

Как в центре изображения от сильной короткофокусной линзы, видел я в этот странный миг только ее одну, в центре сущего, и лишь в размытых окружающих бесконечных полях был сейчас остальной мир. Но в самой близкой к центру окружности, из мглы, к столику, за которым мы сидели друг напротив друга, подошел размытый и полненький молодой человек, с хозяйским видом ставящий на стол бутылку, тарелки…

Она была не одна.

При нем она не изменилась в своей возбужденной внимательности, и что-то, конечно, осталось, какие-то отзвуки, что-то затаилось, при случае готовое вспыхнуть, но удивительное видение стало неудержимо меркнуть. Удивительное, удивительное видение… Показавшись на минуту, напомнив о себе, оно вновь унеслось в непостижимую даль.

Мы разговаривали еще какое-то время. Оба — и он, и она — спрашивали о моем путешествии оживленно, а я уже с некоторым удивлением даже рассматривал милую, красивую, но в общем-то довольно обычную девушку, которая теперь заботливо следила за тем, как ест и что пьет сидящий с ней рядом полненький молодой человек.

Вскоре я вышел один — опять один! — в этот ночной незнакомый город, еще не опомнившийся, еще не остывший и — благодарный! Долго ходил по улицам Козельца, по маленькому парку, разбитому у подножия собора, совсем один, великолепно один, не скованный и свободный.

А у автобусной станции на перекрестке шоссе вовсю хозяйничали автобусы дальнего следования. Рыча и сипя, они разворачивались, подставляя бока пассажирам — одни прибывали, другие уносились в ночь, — и прямые, негнущиеся лучи света их фар беспокойно шарили, метались в ночи, скрещивались, не сливаясь друг с другом. Как-будто искали что-то и никак, ну никак, не могли найти.

КОНЕЦ

Я пока еще не думал о том, что путешествие мое подходит к концу, как не думает о старости сорокалетний счастливый человек, достигающий, по мнению Мечникова, расцвета «чувства жизни». Выехав из Козельца в этот двенадцатый день, возбужденный оживлением на шоссе и мыслью, что сегодня к вечеру, а может быть, даже к обеду я буду в незнакомом городе, большом и красивом по слухам, мальчишеской мыслью, что авантюрное путешествие мое удалось, что волшебный фонарь Аладдина не погас вместе с ушедшим детством, я мчался вперед по всем правилам нерасчетливой молодости, кусок за куском отхватывая шагреневую кожу дороги.

Быстро летели назад столбы, я даже почти и не оглядывался по сторонам, останавливаясь разве лишь для того, чтобы попить у колодцев или передохнуть немного, — впереди перед мысленным взглядом сияли не дома реального города Киева, нет: в сказочной своей неприкосновенности поднимались из мифических волн ослепительные строения Атлантиды.

Лишь перед Броварами, когда вдруг смутно почувствовалось, что та, прошлая, дорога кончается, начинается большой Киев, а с ним и какая-то серьезная перемена в моем путешествии, я остановился почти по-старому, в спокойствии стихийного путника. Но — ненадолго. Мысли, сердце, кровь моя уже взяли какой-то беспокойный ритм, и от нетерпения даже руки дрожали. Рассеянно посидев немного в придорожном сосновом лесу, я прекратил сопротивление, бегом вывел велосипед на шоссе, не зная еще, что это, в сущности, был мой последний такой привал.

Начались дома киевского предместья, толчея легковых, грузовиков, автобусов и троллейбусов на шоссе, потом спад, когда кончились длиннющие Бровары, снова просторное шоссе, ветка налево, куда приглашался транзитный транспорт, почти пустынная дорога уже на территории Киева, мост, Днепр…

Вот она, боль путешествия, радость и боль перемен, — въезжая в Киев как триумфатор, в залитый солнцем Киев, счастливый и гордый, я на самом деле хоронил свое путешествие. Финишировал, радовался, опьяненный финалом… И только позже, потом, понял, что вместе с победой пришло окончание.

Днепр был неожиданно узок («Редкая птица долетит до середины Днепра…»), но все же великолепен: мало воды и обнажившийся белый песок. Сначала один рукав, потом другой, и вот — ошеломительная моим распаленным глазам панорама: город на противоположном огромном крутом берегу, золотое сверкание куполов в сплошной темной зелени склона. Конец моста, приблизившиеся, выросшие дома, оживленная набережная Киева.

Легким, крылатым чувствовал я себя на своей запыленной машине, перенесшей меня через леса, через поля сюда, куда я, кажется, все дни так стремился. Ни одного прокола, ни одного несчастья на всем двенадцатидневном пути, ни усталости. Грудь распирало сознание своих сил, некой тайны, познанной так счастливо. Дракон пал, даже не очень-то сопротивляясь…

Замедлив ход, ступил на асфальт киевской набережной довольный путник, немножечко обалделый, но все же благоразумно подумывающий о бивуаке, внимательно приглядывался к людям, которые шли по набережной, чтобы у них спросить о гостинице, и обратился к респектабельному, чем-то понравившемуся прохожему в добротном сером костюме, с черной копной вьющихся волос, которые при ближайшем рассмотрении оказались тронутыми сединой. Интуиция не обманула — это был автотурист, приехавший в Киев тоже впервые.

Автотурист посоветовал возвратиться в кемпинг, который путник в своем неудержимом стремлении к Киеву проскочил, даже и не заметив.

Пока мы разговаривали, поблизости появился парнишка в линялом военном френче, давно не бритый, причем щетина его была тоже какая-то выцветшая, редкая и неровная. Услышав, что я спрашиваю про кемпинг, а затем и то, что еду я из Москвы, он подошел ближе.

Как выяснилось тут же, этот парнишка был тоже путешественником, но путешествовал он совсем неожиданным способом — на поездах, в товарных вагонах. И объездил за это лето уже почти всю страну…

Как ни был я уверен в своем, именно вело-, способе передвижения, как ни горд пройденным путем своим, пахнуло на меня от его слов томящей свободой таких вот скитаний, перестуком колес, скрипом вагонов, тоскливой тишиной захолустных станций, печальным запахом паровозного дыма, перемешанного с лесным туманом…