Тени сумерек - Берен Белгарион

Фелагунд действительно дрогнул — но лишь на миг. Орочья морда сползала с него, он распрямлялся, волосы трепал ветер — откуда здесь ветер?

— Кто полон душой и горяч, ледяной пустоты не убоится. Кто светел — тот и во Тьме останется светлым. Кто верен и смел — не устрашится, ни боли, ни смерти. Кто все потерял, но сберег незамаранной душу, за краем Земли для того есть иная надежда. Надежда, что выше бренных земных соблазнов — звонче золота, ярче камней драгоценных, прекрасней пения женщин, пьянее вина и слаще любого яства. В ее огне сомненья и страх выгорают, десятикратно в бою прибывают силы, рождается твердость в сердце плененного телом, а тем, чей свободен дух — не страшны и цепи, — краем зачарованного разума Берен понял, что Финрод перешел на квэнья, и слова Высокой Речи звучали в этих стенах такой музыкой, что дрогнули оконные витражи — словно замок вспомнил своего прежнего хозяина и потянулся к нему, как старый, полупарализованный пес. Не диво, что Саурон поспешил перехватить напев и повести его в свою сторону:

— Ты о какой надежде поешь здесь, жалкий? Кто из Великих, когда ее пообещал тебе? Тюремщик, что собирает бездомные души, тащит к себе в подпол, как крыса амбарная? Воистину только там у тебя надежда есть — в серых покоях мертвых, без звука, без памяти — здесь же, на Волчьем Острове, раб мой, нет ее: в муках и ужасе, нолдо, ты будешь корчиться, Тьма поглотит тебя и изгложет разум твой, брат здесь брата предаст лишь за призрак спасения, огненной цепью тело твое будет сковано, холодом страха душа твоя будет стиснута — вот тогда и поймешь, кто хозяин твой — жизни и смерти твоей, самой души твоей…

— Не хозяин ты мне, Саурон, не Владыка душе моей, ни душам друзей моих, ни эльфов, ни смертных людей. Бессильна злоба твоя, смешна гордыня твоя. И тем, кто в твоих руках, не волен ты повелевать, так что говорить о тех, кого ты не в силах взять? Помню — стоит на высоком холме белокаменный гордый город. Помню — ласкает берег живое зеленое море. Помню — лежит за морем прекрасный край, неподвластный Тени. Помню — поют, сливаясь, лучи светоносных деревьев… В этом краю мастерство сильнее времени, светлая радость любви — сильнее боли… Сладки холодные воды ручьев прозрачных, рвутся в небо стволы корабельных сосен, в гавани волны перебирают гальку, белые корабли дремлют у пирса, гордые кони волны — в ожидании странствий… Помню — капли росы на ладонях листьев. Помню — песни дев на Слиянии Света…

Валинор, — видение было явственным, у Берена даже дыхание перехватило. Стены замка мелко дрожали, он слышал этот гул — замок помнил тот город, с мыслью о котором строил его Финрод, и стряхивал с себя то, что наложил на эти стены Саурон. Прямо здесь, под ногами Берена трава побережья обрывалась к морю глинистым склоном — а берег в двух саженях внизу пестрел галечной мелочью, и за спиной шумел сосновый лес, а свет был незнакомый — расплавленное золото и серебро, смешанные в одном небе, сполохами перетекающие одно в другое… Аман, благословенная земля… Дом, которого у меня нет…

— Серебряный свет померк, золотой — задохнулся. Тьма непроглядная пала на стены белые, красен огонь факелов, красны клинки в ночи — кровью зайтись морю в Лебяжьей Гавани! Нет больше песен дев, ни нолдор, ни тэлери — крики, предсмертный хрип, стали звон да стрел свист. Мертвым удел — сумрак покоев Мандоса, выжившим тяжкий рок — вражда и предательство. Где та надежда, которой ты пугал меня? В Альквалондэ она, кровью горячей пенится, в Хэлкараксэ она — с криком под лед ушла, в заливе Дренгист она жарким сгорела пламенем, в Тангородрим она — в сырых подземельях скована, нет надежды для вас, нолдор — навеки вы прокляты!

Нет! — молча крикнул Берен — Он лжет, все совсем не так, Финрод, не сдавайся!

Поздно…

С последними словами Саурон вскинул руки — и истаяли видения, стихла дрожь пола и стен. Неведомое нечто, сковавшее Берена неподвижностью, отпустило — и он рухнул на застеленный соломой пол, лицом вниз. В глазах запеклась темнота.

Когда помутненное сознание опять сделалось прозрачным, словно лед перед тем, как вскрываться, Берен понял, что лежит на боку, что под его щекой камень и солома, а темно не у него в глазах, темно вокруг…

Саурон дышал как старый мерин после часовой пробежки. Финрод, распростертый на полу, как будто не дышал вовсе.

Пошатываясь, опираясь руками о спинки кресел, Саурон прошел к окну, высунулся в проем едва ли не по пояс. Кроме него, никто в зале не стоял на ногах — все, как и Берен, как и Финрод, лежали на полу. Один из стражников тихо стонал, сжимая ладонями виски. У второго носом шла кровь, черная в заливающем зал лунном свете — и камин, и факела погасли.

Дробный топот ног по коридору.

— Повелитель!!!

— Оставьте… — прошатавшись от окна к креслу, Саурон сел — а точнее, упал в него. — Вы бы ничем не помогли… Соберите ребят, отнесите в хэссамар… Завтра все они отдыхают… Выдать по кружке красного вина… И этим тоже… Я не хочу, чтоб они подохли… раньше времени…

— Повелитель, а если…

— Нет, — мотнул головой Саурон. — Уже нет. Он сделал попытку, теперь он в моей власти… А было неплохо начато… Финарато Атандил… Я угадал? Гордись… Ты меня почти достал… почти…

Больше он не говорил ничего. Слуги знали свое дело. Последнее, что помнил Берен — как его волокли под локти вниз по лестнице.

Камера была достаточно большой, чтобы лежать, вытянувшись во весь рост. И достаточно маленькой, чтобы, сидя на соломе в одном углу, сплевывать горечь в поганое ведро, стоящее в другом. Но в основном Берен все-таки лежал: силы вышли все, без остатка, и восстанавливались медленно. Хотя приказание Саурона выполнили, и свою кружку разбавленного красного вина Берен получил. Сил оно не прибавило, но сделало жизнь сносной — настолько, насколько может быть сносным ожидание скорой и страшной смерти.

Стража сменилась четырежды, один раз приносили еду — чашку с пресным месивом, которое доброжелательно настроенный едок назвал бы ячменной кашей. Берен не был доброжелательно настроен, но был очень голоден, съел все, и теперь плевался от привкуса гнили, никак не желавшего уходить. Вина больше не приносили, принесли воду. Тут жаловаться не приходилось: отличная колодезная вода.

Время текло медленно, и торопить его было бы глупостью. Раскаленные клещи, дыба и крючья ждали его несколько лет — подождут еще немного, не заржавеют. Он уже перенес однажды ужас и позор пытки — перенесет и еще раз. Страх занимал в сердце не главное место — Берен за десять последних лет привык к мысли, что умрет не своей смертью. Боль причиняла досада: Финрод… Да, это была честная попытка — но она провалилась. Если ты шел над пропастью и сорвался — то какая разница, на последнем шаге или нет? Боль причиняли мысли о Тинувиэль… Берен знал, что еще не дошел до настоящего отчаяния, до полного равнодушия к жизни. Еще готов рыдать, биться о камень и проклинать судьбу. А значит, силы еще есть, и надобно пустить их на что-нибудь полезное: к примеру, на размышления. Когда, где, как он допустил роковую ошибку?