Хмель - Алексей Черкасов

Возле каменной стены прошли за конюшню, все так же плечом к плечу. Дальше – огород с вытаявшими грядами, еще одна копна в прислон к стене конюшни.

Враз повернулись друг к другу, похожие на петухов, еще не утративших ни формы, ни выправки и не потерявших в драке ни единого пера. Есаул переступил с ноги на ногу и вздрогнул от хрустнувшего снега.

Нет, не Дарьюшка стояла между ними – кроткая, тихая, никому не желающая зла, а кто-то другой, тяжелый, каменный. Вот так же, может, в оные времена под Оренбургом или Казанью скрещивались в смертном поединке беглые холопы-пугачевцы с барами и дворянами и с войском ее величества Екатерины. И не оттуда ли, из дальней дали, залегла смертельная сословная вражда между ними, оросившая собственной кровью оренбургские и приуральские степи? И не так ли встречался с недругом праведник Филарет, не ведавший ни страха, ни жалости к лютым ворогам вольной волюшки, за которую бился не на живот, а на смерть? И может, из глубин минувшего, векового вспыхнуло в глазах потомка Филарета горючее пламя ненависти и презрения к казачьему есаулу?..

– Ты, недоносок, сыми перчатки! По-го-ворим!

И в тот же миг Потылицын как бы оттолкнулся от противника на шаг, вскинув правую руку с браунингом в перчатке, выстрелил и – промахнулся.

Тимофей ударил есаула под локоть и тут же, не успела рука упасть, схватил ее у запястья, с силой крутнул на излом, слева-направо, и рука, парализованная вывихом, расслабла, наливаясь несносной болью.

– С-с-с-во-о-олочь! Р-р-р-руку! – вскрикнул есаул и, пересилив боль, размахнулся рукояткой нагайки. И снова удар под локоть, и нагайка отлетела в сторону, в снег.

Прапор стоял рядом, и синее пламя его глаз жгло есаула.

– Практику пройди, недоносок, – раздельно, с придыхом проговорил Тимофей и, схватив есаула за ремни, подтянул к себе, и кулаком под челюсть – звезды из глаз посыпались. По есаульской физиономии да нижним ударом под санки, порядок!

– Прямо держись, есаул!

Потылицын все-таки успел ударить левой – папаху сбил с прапора, и тут же получил ответный удар – небо в башке треснуло…

– Это… это… скуловой с правой, – пояснил Тимофей. – Запомни, недоносок! Если придется врукопашную – порядок!.. Теперь – благодарность. Ты просил – это… это… скуловой с левой. Держись, говорю! – доносилось откуда-то со стороны, и Потылицын слышал хруст ремней, его ремней, и видел огонь глаз – страшный, обжигающий, а голова раздулась как шар, и гудит. – Браунинг запрятал?! – Тимофей сдернул перчатку с вывихнутой руки и деловито, как бы исполняя служебную обязанность, ударил рукою с браунингом под солнечное сплетение – дух занялся и тело само собою скрючилось. Но прапорщик не дал упасть. Поднял на ремнях, встряхнул: – Ты… ты… доволен благодарностью?! Спрашиваю! Или тебе еще приданое выдать вместо мельницы? Тебе еще приданое?! – И, как кувалдой, слева и справа. И тут же наступил покой, забвение…

Потылицын долго лежал возле копны, беспамятно поворачиваясь и подтягивая ноги. Враз почувствовал адскую боль под ложечкой и в голове. Ни крикнуть, ни охнуть. Вывихнутая рука отяжелела, раздулась в плече. Он его зарезал, зарезал, прапор! Зарезал, зарезал. И Потылицын, испугавшись, схватился за грудь. Что-то холодное, мокрое, тающее. Кровь, конечно! А-а-а, а-а-а!

Подбежал мужик, а за ним женщина в длинной юбке. Бормочут что-то, суетятся, помогая Потылицыну встать.

– Беда-то какая, беда-то какая! Ни слухом, ни духом, чтоб такое!.. Папаху подыми – дай сюда. Жив, жив, ваше благородие. Кто же вас так, а? Ничего, ничего!

Вытащили из ограды и оставили на тротуаре, моментально закрыв ворота: обыватель не терпит беспокойства. Хоть сам царь-батюшка, все равно – вон из ограды, подальше от моего дома, чтобы не попасть в свидетели или в ответчики.

Потылицын прислонился спиной к заплоту, постоял. Нет, он не поранен, есаул. Чем же он его ударил – прапор? Кулаками, как молотом? Быть не может! Но где же шашка с ремнями? И кобура с маузером?! И перчатки нет с браунингом! Это же позор, кошмар, ужас! От ярости и боль поутихла. Рот не открыть – такая боль в челюстях. И на языке камушки. Плюнул – два зуба…

– О-о-о-о! Я его! Я его! О!..

Казни измыслить не мог. Одна ненависть. Теперь он, есаул, кажется, уяснил, что значит полный георгиевский кавалер…

VII

На Воскресенской Тимофей остановил извозчика:

– Отвезите шашку с ремнями в дом Юскова. Передайте там Дарье Елизаровне. Если ее нет, оставьте в лакейской у Ионыча. От прапорщика Боровикова, скажете.

– Отвезу, чего там! Полтина?

Тимофей уплатил полтину и пошел на тот угол, где должен был поджидать его брат Филимон.

В Театральном орудовал атаманский эскадрон, разгонял толпу и семинаристов.

– Живо, живо! Выпрастывайтесь! – блажили казаки. – Жандарма хоронить заявились? Грабанем! Моментом!

И толпа, смертельно перепуганная, рассасывалась, как вода в песке. За какие-то пять минут опустел Театральный переулок, и гроб с есаулом Могилевым остался у ворот на двух столах. Родственники спрятались в ограду.

Казаки – те, что явились на похороны «отца родного, командира», – по приказу атамана Сотникова подхватили черный гроб, затащили в ограду и там оставили:

– Хороните без шума, на катафалке. И без попа чтоб.

Как переедете Воскресенскую, шпарьте по Благовещенской, а там до кладбища без оглядки!..

Самоубийцу Трускова атаман приказал захоронить без креста и отпевания, как и положено в христианском мире, а убиенных жену и сына, как безвинно пострадавших, отпеть в кладбищенской церкви и похоронить отдельно от их убийцы.

Гробы поставили на ломовые дроги, три в ряд, и повезли под конвоем казаков к месту вечного упокония.

Манифестации всеобщего протеста против совдеповцев, приуроченной к заседанию Совета, не произошло.

Взвод солдат расположился в первом этаже Дома просвещения и у парадного подъезда.

До заседания Совета оставалось часа полтора.

Тимофей все еще искал Филимона. Спросил у Окулова: не видел ли мужика в длинной дубленой шубе?

– Что за мужик?

– Да брата встретил и тут же потерял.

– Брата?

– Сказал ему, чтоб ждал на углу.

– А куда ты уходил с есаулом?

– Промялись по Воскресенской. Земляки.

– Да ну?! Ты знаешь есаула Потылицына. Это же любимчик атамана. Может, это ты атаману мозги поставил на место?

Нет, Тимофей не ставил «атаману мозги на место». Просто у него был разговор с есаулом – «из одной же деревни».

– Пойду поищу брата.

VIII

Но не так-то просто было найти перепуганного Филимона Прокопьевича. Город велик, а Филя хотя и приметный, да не из тех, чтоб ни за что ни про что отведать казачьих плетей.

Как только появился казачий эскадрон, Филя, долго не раздумывая, ударился за толпой по Театральному до Песочной, поминутно оглядываясь, не гонятся ли конные казаки. «Исусе Христе, экая круговороть в сатанинском городе, – пыхтел Филя. – И царя, сказывают, свергли, и казаки все едино с шашками и нагайками, и офицеры при погонах, как и при царе было».

Филя, конечно, помнил, что офицер, брательник, «сидилист», наказал дождаться его на углу. Но Филя не таковский – его не обманешь. «И вера моя каменная».

На Песочной, сразу за углом, Филимон Прокопьевич завернул в скобяную лавку. Скобянщик, подперев ладонями рыжую бороду, спал за прилавком. В лавке – ни души. Выставлены на обозрение железные и чугунные изделия, косы, сковороды, ухваты, утюги, всевозможные замки, бельгийские сепараторы, крючья, гвозди, сухие краски в жестяных банках и, конечно, подковы с винтовыми шипами.

Филя брякнул двумя подковами – хозяин очнулся.

– А! Первый сорт. Златоустское литье. В три зимы не собьешь шипы. И запасные шипы есть.

Филя определял по звуку – стальные ли?

– К приблизительности, цена какая?

– На весь скат – три рубля серебром. Дешевле в Бухаре только. Потому зимы не бывает.

– Пошто серебром?

– А ты как бы хотел, мужик? Бумажками?

– Как и водится: гумажные али серебро, золото – все едино деньги. Гумажные ловчее – карман не оттягивают.

– Ишь ты! Умнущий, – оживился хозяин. – Бумажки себе придержи, мужик, а мне – серебро или золото. За сепаратор, к примеру, золотом.

– Эко?

– Вот тебе и «эко»! Или ты из тайги вылез? Революцию проспал? Слышал, царю пинка дали, Всем престолом загремел. А завтра и денежки царские в пыль обратятся, не иначе. А я бы тебе сепаратор отвалил на бумажки… Умнущий!

Филя положил подковы на прилавок.

– Неможно то, чтоб деньги в пыль.