Вальс под дождём - Ирина Анатольевна Богданова

на тёмный квадрат потолка и с отчаянием повторяла раз за разом одно и то же: «Господи, Господи, Господи…»

Каждое слово непостижимым образом раздвигало границы сознания, уводя меня в неясную голубую даль, словно подёрнутую лёгкой дымкой утреннего тумана. Я понимала, что ответа на мой зов не последует, но откуда-то извне внезапно появился тихий отклик, наподобие порыва ветра с вершины горы: «Не бойся, я с тобой». Фраза в мозгу прозвучала настолько чётко и ясно, что я приподнялась с подушки и села, недоумённо озираясь по сторонам.

— Уля, что ты? — тревожным шёпотом спросила мама. — Не спится?

Я не могла видеть в темноте, но поняла, что она поспешно вытирает слёзы. Обхватив руками согнутые ноги, я уткнулась подбородком в колени, обтянутые спортивными шароварами. В ожидании воздушной тревоги мы, как и все москвичи, спали не раздеваясь.

— Спится, вот сейчас лягу и засну. — Я прислушалась к тишине за окном и уловила дробный стук капель по подоконнику. — Мама, ты слышишь? Дождик! Налёта не будет!

Мама долго не отвечала, но по её дыханию я понимала, что она не спит. Если бы я была маленькой, то обязательно перебежала бы к маме в кровать и прижалась к тёплому боку, с блаженством ощущая себя в полной безопасности. Я негромко позвала:

— Мам?

Мама вздохнула:

— Не хотела тебе говорить на ночь. Но знаешь, Уля, завтра тебе надо собираться в дорогу в эвакуацию.

— Куда? Мама, в какую дорогу? Зачем? О чём ты говоришь?

Мамино сообщение застало меня врасплох. Захлебнувшись воздухом, я вскочила и закружила по комнате. Под руки подвернулся стул с книгой на сиденье, которую я читала вечером. Я зачем-то раскрыла книгу, провела пальцами вдоль закладки и снова закрыла.

— Уленька, наш завод эвакуируется на Урал. Первым эшелоном отправляют детей и иждивенцев. Основные кадры двинутся за вами вслед, когда мы погрузим оборудование и подготовим цеха…

Тут мама резко оборвала речь. (И лишь после войны я узнала, что был приказ подготовить промышленные предприятия к уничтожению на случай прорыва врага.)

Мама подошла ко мне и привлекла к себе.

— Дочь, послушай, в заводоуправлении я пообещала, что ты будешь помогать сопровождать ребят. Ты же у нас взрослая.

— Но я не хочу бежать из Москвы! Я коренная москвичка, и моё место тут! Городу нужны каждые рабочие руки! Я работаю на огородах, рою окопы, таскаю песок и заготавливаю дрова! Мы, молодёжь, не сидим без дела! Вон, Светлана Тимофеевна учится на курсах медсестёр. Я тоже пойду!

В диком возбуждении я тарахтела со скоростью швейной машинки в руках мастерицы. Я чувствовала, что прямо сейчас, в эту самую секунду, меня с силой отрывают от любимой Москвы, чтобы зашвырнуть в тревожную неизвестность.

— Ульяна, вопрос твоей эвакуации не обсуждается, — ровным тоном сказала мама. — Идёт война, и наши желания не имеют ровно никакого значения. Никто не смеет поступать по своему хотению — мы должны делать так, как надо стране.

— А как же папа? — с напором спросила я и покраснела, потому что в действительности подумала не про папу, а про Серёжу Лугового, который, без сомнения, останется защищать Москву, а меня презрительно назовёт беженкой.

Вопрос эвакуации в последние дни горожане обсуждали с горячностью кулачных боёв «стенка на стенку». Одни считали, что из города бегут пораженцы и трусы, а другие утверждали, что в Москве остаются предатели, ожидающие прихода немцев.

— Папе мы будем писать, как и писали, — немедленно отозвалась мама. — Раз мы знаем номер полевой почты, значит, наши письма найдут его в любом случае.

— И в какой город мы едем? — с трудом выдавила я, уже понимая, что наша эвакуация неизбежна.

Мамин ответ добил меня окончательно:

— Пока не знаю. — Мама ласково погладила меня по спутанной, кое-как заплетённой наскоро косе. От её пальцев легко пахло земляничным мылом. — Это государственная тайна. Пункт назначения нам сообщат в вагонах.

Час от часу не легче! Разумеется, ни о каком сне речь уже не шла. Остаток ночи я юлой прокрутилась с боку на бок, пытаясь переварить тысячи мыслей, одновременно обрушившихся на мою голову. Под утро я уткнулась в подушку и горько всплакнула, проклиная ненавистную войну, из-за которой я должна завтра (уже завтра!) отправляться в эвакуацию.

* * *

С вещевым мешком за плечами я шла по платформе вдоль длинного поезда, наспех составленного из разномастных вагонов. Перед этим я долго металась по вокзалу, пока не увидела у запасного пути нужную табличку с надписью мелом на указателе «Эвакоэшелон 136». Так назывались составы, отправлявшиеся в глубокий тыл.

От скопления людей на платформе рябило в глазах, и, если бы не поезда с двух сторон длинного перрона, часть толпы неизбежно свалилась бы на рельсы, прямо под колёса паровоза. Дети и плачущие матери смешались в единую пёструю массу, которая хаотично двигалась в разных направлениях. Меня толкали, сбивали с ног. Кто-то тащил огромные тюки с добром, кто-то прижимал к себе скромный колокольчик и кричал «Поберегись!», но на него никто не обращал внимания и не давал ему дорогу. Привстав на цыпочки, растрёпанная женщина запихивала в окно вагона вещевой мешок, из которого торчал детский сачок для ловли бабочек. Мне предстояло отыскать в этой толпе заведующую заводским отделом культуры Оксану Степановну, чтобы поступить в её распоряжение.

Мама не поехала меня провожать, так как паковала заводскую документацию, и поэтому мы простились на пороге дома.

— Я надеюсь на тебя, Уленька. Будь умницей. — Мама сморгнула набежавшие слёзы. В последнее время она плакала почти постоянно. — Верю, что мы скоро встретимся. Я люблю тебя!

За ночь мамино лицо осунулось и побледнело до серости. Она постоянно гладила меня то по плечам, то по щекам, то кидалась проверять мои документы, которые сама сложила в клеёнчатую сумочку на шёлковом шнурке и велела никогда, ни при каких обстоятельствах не снимать её с шеи.

— Я тоже люблю тебя, мама!

Слова любви разрывали моё сердце на части от нежности и жалости.

Взмахнув рукой на прощание, мама убежала на завод, а я осталась стоять у окна, глядя, как несколько мужчин возводят у нас во дворе баррикаду из досок и мешков с песком. Кроме мамы, я успела попрощаться с одноклассниками и самое главное — с Серёжей Луговым.

— Значит, эвакуируешься? — Серёжа сузил свои глаза-льдинки и слабо улыбнулся краешком рта, как улыбаются тяжело больному.

— Серёжа, я не хотела. Но мама сказала, что война и надо выполнять приказы.

— Да я понимаю. — Серёжа вскинул голову и пристально взглянул на меня. — Жалко терять друзей. Я хочу на фронт