Полынь - Леонид Корнюшин

— Новый батя? — спросил малый ростом, но постарше других годами и серьезно посмотрел на подошедшего сержанта.

— Здравствуйте, ребята! — весело поприветствовал он детей.

— Тебя матка прислала? — опять спросил маленький и, как голодный котенок, оглядел глазами карманы солдата.

— Я сам, — сказал Федор. — Живете как?

— Мы бедны-ы-и-и, — протянула девчонка, сморщилась и заревела.

Маленький приказал коротко и властно:

— Манька, не ори!

Девочка сразу перестала плакать, бочком отступила назад и оттуда, из-за локтя высокого, стала глядеть на Федора.

Федор вошел в землянку, обставленную как попало по той поре: из досок — кровать и стол, облезлый шкаф, ведро, чугунки… Посреди, на земляном полу, стояло еще трое детей: две девочки и мальчик. Веснушчатый, тонкий, с бледным, бескровным лицом мальчик подошел к тому маленькому, которого Федор принял за старшего, и что-то шепнул ему. Пухлая девочка отошла в угол. Вторая, очень худая девочка в материной кофте, боязливо залезла в шкаф, прикрыв дверцу тонкими и грязными пальцами и выглядывая оттуда одним темным глазом.

— Мотька! — прикрикнул маленький.

Мотька, кряхтя от усилий, вылезла из шкафа, хихикнула, показав желтые мелкие зубы и щербатину.

— Большая семейка, — сказал Федор, попробовав потрепать вихры черноволосой девочки, но та испуганно увернулась от его руки.

— Так ты не к мамке? — недоверчиво спросил старший.

— Нет.

— А то оставайся. Мамка обрадуется.

— У ей теперь Николай есть, из Ивантеевки, — сказал деловито веснушчатый мальчик и болезненно замигал.

Старший дернул говорившего за штанину, тот поморщился, переступил ногами и стал позади девочек.

— Отец ваш где?

Старший шмыгнул носом:

— Мой и Мишкин убитый. А ихние неизвестно. Кто где…

— Хоть помогают?

— Зинкин татка, тот ничего. Тот и одежи прислал. И муки привез.

— Два мешка, — с гордостью сказала Зина.

Приглядевшись, Федор заметил, что Зина совсем не рыжая, а русая, кудрявенькая. И смотрела она, исключая старшего, как-то смелей других, независимо. «Разных красок, скажи, пожалуйста, как в детсаду», — не слишком весело улыбнулся своим мыслям Федор. Спросил:

— Батьки-то хоть приходят?

— Они про нас забыли, — сказал белоголовый мальчик.

— Матка такая, — сказал старший, бросив строгий взгляд на толстушку Зину, которая собралась было сказать что-то. — Была б хорошая…

— Жизнь, парень, трудная, — сказал Федор, защищая незнакомую ему женщину.

— Гулять любит. Каждый год нараживает, — старший прищурился на свою родню и вздохнул, как крохотный старичок. Шагнув наверх из сырых и липких полутемок, Федор сильно ударился головой о конец бревна, и вместе с болью в сердце толкнулась неосознанная радость: сквозь подгнившую ступеньку, пропоров словно шилом дерево, лезли к свету острые, упругие изумрудно-зеленые стебельки.

— Ишь чудики! — прошептал Федор, погладив рукой один стебелек.

Недалеко от землянки стояли Сеня и Фрося, поджидая его.

— Мамка идет, — смело сказала Фрося.

Пройдя шагов сто, Федор оглянулся: дети ватагой стояли возле землянки и смотрели ему вслед.

Варвара принарядилась, надела синее, в цветочках платье, в маленьких ушах голубели сережки. Она похорошела, проговорила смущенно:

— Забоялась, что уйдешь. Смотри, помог как! Не растрачивайся на нас, Федя.

— Ничего. Еще изгородь подправлю.

Варвара отослала детей в избу:

— Ешьте там. В чугунке вареная картошка.

А сами, не сговариваясь, отошли, сели на охапку хвороста с подветренной стороны. У ног весело пенились хлопья одуванчиков. Кустистые гроздья уже заматеревшей крапивы источали острую горечь. Иногда вместе с ветром из-за угла тянуло тонким мятным душком медуницы. Минут пять молчали. Высокая грудь Варвары, туго обтянутая ситцем платья, будила желание в Федоре. В перекошенном зеленоватом зрачке женщины стыли и боль и надежда. В нем боролись два чувства: хотелось обнять эту женщину, целовать ее, и в то же время, как солнечный зайчик, теплилось другое — помнилась Любка в купальнике, с отзывчивыми губами, в глазах — смешинки.

Новое чувство на миг перебороло то, что походило на солнечное пятнышко.

Обняв Варвару, он увидел у своих глаз ее жадно раскрытые шероховатые и будто застывшие губы. А глаза источали боль. И боль ее обожгла Федора.

— Поля-то хоть засеяли? — опомнясь, спросил он рассеянно и глухо.

— Не все. Семян не хватило, — Варвара жалко улыбнулась и, нахмурясь, отвела лицо в сторону.

Федор плохо гнущимися пальцами скрутил цигарку.

— Техники нет?

— Что спрашиваешь?!

— Понятно…

На тропинке, под покореженной одинокой березой остановилась женщина в потертой плисовой жакетке, стоптанных хромовых полусапожках. Крикнула со смешком, кокетливо:

— Варь, ходи-ка сюда!

— Что тебе? — строго спросила Варвара.

— Ниток… желтых нет? Мне кофту заметать.

— Нету.

— А-а… Думала, есть. Извини…

Медленно, несколько раз оглянувшись, женщина скрылась внизу, за речкой. Федор вдруг рассмеялся и рассказал о землянке и детях.

— Так она их мать, — перебила его Варвара. — Ты гляди, Федя, и тебя затянет. У нее так получается…

— Опиум, — сказал Федор и сплюнул через плечо в пространство.

Не заметили, как от реки подкрался вечер. От землянок потянуло смолистым дымом. В низине, у леса, белыми дерюжками стлался туман. По дороге прошагали мужчина и женщина, оба говорили сразу, не слушая друг друга.

В сенях, низких и темных, Варвара взяла его за руку, как маленького, и Федор подчинился ей, было хорошо так идти за женщиной и слышать знойный запах травы, который источала она.

В избе, уложив детей спать, они сидели рядом обнявшись.

Варвара сказала вдруг зябко:

— Зимы боюсь. В прошлую еле выжили.

В груди ее слышались частые, словно кто стучал молотком, удары.

— Бушует как! — улыбнулся Федор.

— Кто?

— Сердце твое.

— От нежности отвыкла… А ты? Может, поужинаем?

— Детей накормила, а сама еще не ела?

Федор в потемках нащупал руками вещмешок, уже заметно потощавший.

— Давай доедать. У меня сардины есть. Три банки.

— Нет, ты не должен прийти домой с пустыми руками.

Федор задумчиво повертел в руках мешок, вытащил одну плоскую, с золотой наклейкой баночку, остальные бросил обратно.

— Ладно, те снесу.

Варвара зажгла «катюшу» и посмотрела в чугунок — на дне белела только одна картофелина:

— Слопали, чертенята!

— Им расти, нам стариться.

— Смотри-ка, старичок лет в двадцать шесть! Что это у тебя на шее? Рубец вроде? — спросила она.

— Осколок дерябнул.

— Глубоко?

— Голова, видишь, цела.

Позвенела его медалями и два и три раза:

— Смотри, отличился!

— Садись, про еду забыли.

Ели из одной банки, случалось, их руки сталкивались.

В небо всползла луна, и в избе сделалось светло. На щербленые половицы легли крест-накрест голубые полоски.

Потяжелевший Федор вылез из-за стола, кинул на пол шинель.

И так же, как и вчера, долго лежали, сторожа друг друга, каждое движение. Он сдержанно рассмеялся. Варвара улыбнулась:

— В рот смешинка попала?

— Вроде попала.

— То-то, вижу…

Федор, раскинувшись, уснул, а она долго еще лежала с открытыми глазами, слушала тишину, бесшумно ступая, слазила на печку, поправила сползшие с подушки головенки детей. Затем легла, сладко, до боли, потянулась, сжалось сердце. Не в силах сдержать свои чувства, всхлипнула. Так и заснула с мокрыми глазами.

«Надо немедленно уходить, мне тут нечего делать!» — подумал он, проснувшись на другое утро. Оно занималось такое же дождливое. Но на востоке чуточку светлело. Низкие рваные тучи ползли над полем. Федор шагнул к вещмешку. Следившая с печки Фрося плаксиво протянула:

— Подозди мамку-у!

А Сеня позвал с улицы:

— Айда в лес, дядя Федор?

Нет, не так просто ему порвать с этой избой! Опять обнаружились дела: подремонтировал половицу, сбил из кусков досок что-то вроде шкафчика, отыскал на огороде погнутый ржавый рукомойник, пристроил его возле порога. Став на табуретку, Фрося стала дергать за гвоздик крана, как все равно коровий сосок, и радостно пропищала:

— Холосо водичка тецет!

— Давай мордашку помоем, — Федор зажал в коленях худощавое тельце девчонки, ладонью долго тер под холодной струей ее личико. Та колотила об пол пятками, брыкалась. Утер девочку полотенцем. Нос и щеки Фроси вспыхнули румянцем.

Вырвавшись, наконец, от своего мучителя, выбежала из избы, спряталась за ствол одинокой яблони.

— Здоловый, а дулной, — прокартавила там.