Кто в армии служил... - Владимир Цай

Немного позже в соседнем доме с другой стороны поселилась симпатичная молодая соседка с неоформившейся, несмотря на свои двадцать лет, фигурой, с торчащими коленками. Ее прозвали кузнечиком, и ни о чем таком никто, даже

Долганов, не помышлял. Неожиданно через некоторое время было обнаружено, что дневальный по общежитию Сапунов значительную часть времени (делать ему, в общем-то, было нечего) проводит у нее, помогая по хозяйству, но было очевидно, что до интимных отношений дело не дошло – с Сапуновым она дружила (бывают такие якобы простые, а на самом деле довольно стервозные девушки, которые используют наивных молодых людей каким-нибудь, только им известным способом, а может быть, просто держат про запас). Еще через какое-то время она все-таки подцепила кадрового офицера из пехотного полка, Сапунов перестал ходить к ней и впал в глубокую депрессию, свойственную впечатлительным молодым людям после неудавшейся первой любви, а первая любовь почти всегда, на их счастье, заканчивается грустно. Кстати, счастливая первая любовь чревата либо глупым браком на всю жизнь, либо трагедией типа «Ромео и Джульетта».

Больше в поселке даже смотреть было не на кого.

На вечера отдыха в Дом офицеров не ходил никто, потому что делать там было нечего – в полупустом зале сидели по краям неприкаянные, несимпатичные жены кадровых офицеров (бедные женщины проводят молодость в гарнизонах), в то время как их детишки резвились в центре зала.

Обычно в субботу двухгодичники большой компанией не попавших в наряд шли на станцию в баню, а затем в ресторан. Банька была небольшая, деревянная, но с настоящим, по-русски сухим паром. Вся гигиена в общежитии в течение недели ограничивалась утренним умыванием холодной водой из рукомойника. Металлический сосуд с дыркой снизу, которая заткнута свободно болтающимся металлическим стержнем. Резким движением руки загоняя стержень внутрь сосуда, открываешь дырку, из которой доли секунды, до того как стержень, падая под силой тяжести, снова заткнет дырку, выплескивается вода – очень экономичное, актуальное в условиях дефицита воды устройство. Баня в субботу доставляла истинное удовольствие. Если человек попадал в наряд на субботу-воскресенье, то баня для него пропадала (она не работала в будние дни), и приходилось крутиться в общаге с тазиком, нагревая воду в чайнике.

Ресторан представлял собой небольшую комнату на станции, в которой было три-четыре стола (не столики, а именно столы). Повариха готовила борщ, котлеты и другую нехитрую, на первый взгляд, русскую еду. На самом деле, действительно вкусные борщ и котлеты встречаются нечасто. Сельдь, и причем отличная баночная сельдь, не была на Дальнем Востоке дефицитом (в отпуск все тащили с собой пару банок), а соленые грузди были в каждом доме, так что водка шла хорошо. Заканчивали разговоры о службе, о гадах– начальнике штаба, зампотехе, заме по бронетанковой службе и других начальниках в общаге вечером. В воскресенье – преферанс. Какие уж тут девушки.

Исключение составлял Долганов. Каким-то образом он умудрялся и в бане побывать, и водки выпить, и уехать на свидание куда-нибудь в Уссурийск или Владивосток. Иногда, когда у Долганова накрывались все его свидания, он уговаривал кого-нибудь пойти на танцы (теперь они называются дискотеками, хотя отупляющая их суть ничуть не изменилась) в деревню посмотреть на местных девушек. В деревне на танцах деревенские девушки были, но были и деревенские парни (шпана всякая), которые офицеров очень не любили. А за что их любить, философски вопрошал собиратель книг Пономарев (он мотался за книгами по всему округу и каким-то образом находил даже абсолютно дефицитные, а в Советском Союзе любая приличная книга была дефицитом) – со своей зарплатой они легко могли отбить любую девушку, которых на Дальнем Востоке катастрофически не хватало.

В гарнизоне действовал приказ командира дивизии, запрещающий появление офицеров в гражданских местах развлечений в военной форме, но гражданская одежда никого из местных не вводила в заблуждение. На танцах стычки были практически исключены, так как где-то неподалеку всегда находились либо наряд милиции, либо военный патруль, но ходить туда не любили, да и снимать там девушек было чревато, да и кого там было снимать. Постояв какое-то время в стороне и насмотревшись на толкущуюся деревню, ребята возвращались в общагу.

Но Долганов был очень настойчивый. Однажды ему приглянулась какая-то девушка (как говорится, на безрыбье). Он увидел в ее взгляде аванс, как он любил выражаться. Впрочем, авансы он видел всегда, и очень может быть, что девушки всегда эти авансы ему давали. Он был не просто высоким (около двух метров), он был именно здоровенным, обычно к этому слову добавляется: мужиком или детиной, но он не был ни мужиком, ни детиной. Он был здоровенным, а другого слова не подберешь, но интеллигентным. Он не наглел и не хамил вообще, а с девушками тем более, и они сразу это чувствовали. Их рефлексы срабатывали раньше интеллекта, что и отражалось во взгляде – рефлексы выражали готовность.

Танцевать он не любил. Видимо, чувствовал, что со стороны в танце не смотрится. Особенно он не любил контактные танцы, потому что голова партнерши находилась, как правило, низковато для танца (не так чтобы совсем неприлично, но все же). В этот раз он танцевал и, естественно, что-то плел. Неожиданно, к ним подскочил парень из местных (назовем его так же, как и Владимир Высоцкий, – «тот, кто раньше с нею был»), схватил девушку за руку и стал тянуть к себе. Девушка другой рукой мертвой хваткой вцепилась в куртку Долганова, и они стали разрывать на части и девушку, и куртку. Тот, кто раньше с нею был, уступил и, бормоча угрозы в адрес девушки, отошел к дружкам. Вечер был испорчен.

Девушка засобиралась домой и попросила Долганова проводить ее, так как этот ей покоя не даст – любят девушки подставить того, который на новенького, а заодно и проверить его. Несмотря на то что никого из ребят к этому времени уже не было, Долганов не боялся – обычно случайные люди с ним не связывались из инстинкта самосохранения. Провожать не хотелось, но что делать.

Дружков было всего трое, такие же замухрышки. Они шли где-то позади, отпуская всякие замечания. Тот, кто раньше с нею был, чувствовал, что до головы Долганова кулаком ему не достать – намного раньше Долганов достанет его своей длинной рукой с огромным кулачищем, – и ему было обидно. Можно было, конечно, воспользоваться палками или еще чем-нибудь, но он, как ни странно, не хотел до этого опускаться, надеясь, что с девушкой еще не все потеряно – тот, кто раньше с нею был, надеялся, что еще с нею будет.

Они подошли к дому, но девушка и не думала отпускать Долганова. Она попросила его зайти, так как этот все равно покоя ей не даст. В другой раз Долганов подумал бы – какая удача с первого захода, но сейчас было очевидно, что ничего ему не светит и придется просто сторожить. В этот момент желудок заявил о себе нехорошими предчувствиями. Долганов вспомнил, что что-то в ресторане ему не понравилось. Он попытался уговорить желудок немного подождать, но не тут-то было – тот вышел из под контроля. Долганов решительно поднялся с девушкой на второй этаж и, войдя в квартиру, сразу направился в туалет, стараясь идти прилично.

Он еле-еле успел снять брюки и заглушить звуки, дернув ручку унитаза. На лбу выступила испарина, на языке вертелось «дяблство екако». Он вспомнил Баязита, в компании с которым на последнем курсе он иногда выпивал и играл в карты (Долганов не был азартным, в карты играл просто за компанию). Баязит принес откуда-то игру, которая заключалась в том, что из букв обычного слова надо было составить, может быть несуществующее, но забавное слово. Приведенная выше формулировка неприличного выражения была забавна и могла употребляться и употреблялась без стеснения. Другим любимым выражением Баязита в ответ на вопрос, на который нет ответа, было – «хйу гое наетз». Тоже забавно. Человек, столкнувшийся в первый раз с этими выражениями, не сразу и поймет. «Дяблство екако».

Девушка поставила чай, и они просто сидели. Аванса как будто и не было. Долганов вспомнил рассказ Юрия Кукина на какой-то встрече о том, как запрещали песню «Гостиница» («Ах, гостиница моя, ты гостиница. На кровать присяду я – ты подвинешься…»). Ничего там такого не было, но воспитатели советской молодежи в духе морального кодекса строителя коммунизма чего только не запрещали. Больше всего Кукина возмущало, что из общежития, куда он пришел в гости к девушкам, его выставили в одиннадцать часов вечера, как и положено, и он только и успел, что посидеть на краешке. «Я на краешке сижу и не подвинулся…». Обидно. Можно сказать, из-за этого и песню написал.

Долганов сидел на краешке и безнадежно рассказывал девушке, которая не знала, кто такой Кукин, как этот Кукин просидел весь вечер на краешке, написал про это песню, а они увидели в ней что-то аморальное. В этот момент тот, кто раньше с нею был, стал стучать в дверь, что-то требовать и угрожать – естественно, девушке (Долганова он в упор замечать не хотел). И немедленно желудок отозвался стандартной реакцией. «Дяблство екако», ведь подумает, дура, что это от страха. Тот, кто раньше с нею был, буйствовал, а Долганов приклеился к унитазу. Девушка тоже стала угрожать милицией, гарнизоном солдат и свидетелями (соседи явно в свидетели не хотели и делали вид, что спокойно спят). Наконец тот, кто раньше с нею был, угомонился. Успокоился и желудок. Потом Долганов долго перечислял меню ресторана (а ел он очень много) и спрашивал девушку, что бы это могло быть.