Сотворение мира.Книга третья - Закруткин Виталий Александрович

Рем молчал. Лежа на койке, закинув руки за голову, он смотрел на эсэсовца ненавидящими, красными от бессонницы глазами. Тот вышел и запер за собой дверь. На следующий день этот же офицер открыл камеру и увидел, что живехонький Рем валяется на койке как ни в чем не бывало, накрытый серым тюремным одеялом, а пистолет лежит на том же месте. «Вы, генерал, не воспользовались любезностью фюрера, — сквозь зубы сказал князь цур Липпе. — Теперь я даю вам лишь десять минут…»

Рем молчал. Сжимая в руке свой пистолет, князь цур Липпе ждал, поглядывая на часы. Ровно через десять минут он убил Рема тремя выстрелами в голову.

Казни, убийства, пытки, аресты продолжались довольно долго. Когда Юрген Раух доложил командующему округом обо всем, что ему довелось увидеть и узнать, сдержанный, молчаливый генерал долго расхаживал по кабинету, постоял у окна в глубокой задумчивости и заговорил, роняя пепел сигары на ковер:

— Знаете, Раух, то, что Гитлеру надо было расправиться со штурмовиками, мне понятно. За спиной Рема стояло множество недовольных, тех самых людей, которых русские большевики именуют, если я не ошибаюсь, мелкой буржуазией. Эти люди упрекали Гитлера в сговоре с промышленниками, финансовыми магнатами, монополистами. Назревал широкий заговор против верхушки национал-социалистской партии, и это было опасно. Но, скажу прямо, меня шокирует форма, избранная Гитлером для расправы со своими противниками. Вместо законного гласного суда над руководителями штурмовых отрядов он учинил кровавый, разнузданный самосуд. Такой, с позволения сказать, «метод» вызовет самую отрицательную реакцию за рубежом, что вряд ли принесет нам пользу…

Юрген был полностью согласен с командующим. По этому поводу он даже поссорился с женой, она оправдывала действия Гитлера и, посмеиваясь, иронизировала над «интеллигентской мягкостью» мужа.

— Ты не знаешь, милый Юрген, того, что, кроме Рема и его бандитов, фюрер разделался еще и с теми, кто вообще ему мешал, — сказала Ингеборг, — с католической оппозицией, с остатками социал-демократии и с прочей дрянью. Все они сошли за штурмовиков.

— Но разве это честная борьба? — возразил Юрген. — Мне кажется, политика прежде всего должна быть честной и чистой.

Ингеборг с сожалением покачала головой:

— Ты ребенок, мой дорогой. Это в тебе еще остались черты твоей милой России. Запомни: политика никогда не бывает ни чистой, ни честной, иначе она не называлась бы политикой…

А время шло. Было принято решение о создании мощной военной авиации. Гитлеровские дипломаты договорились с англичанами о пятикратном увеличении германского военно-морского флота. Изданы были откровенно расистские законы, и в еще больших масштабах участились еврейские погромы. Многие писатели, артисты, художники стали один за другим покидать Германию. Как снежный ком, росла немецкая армия, новейшее оружие текло к ней широким потоком. Фюрер Адольф Гитлер готовился к завоеванию мира.

Среди других офицеров, получивших повышение в звании, не был забыт и Юрген Раух. Не прошло и года после памятной «ночи длинных ножей», как его вызвал командующий округом и, подозрительно поглядывая на своего подчиненного, сказал:

— Майор Раух! Несмотря на то что я не представлял вас к повышению, получен приказ фюрера о присвоении вам звания подполковника. Прошу принять мои поздравления. Прошу также ответить: вы выполняете только то, что положено выполнять офицеру моего штаба, или вам кем-то даются поручения, которые мне не известны?

Юрген побледнел.

— Вы обижаете меня, господин генерал, — сказал он, — и если вы имеете в виду гестапо или ведомство адмирала Канариса, то должен сказать, что никакого отношения к этим весьма почтенным учреждениям я не имел и не имею…

Однако, судя по всему, командующий не поверил Юргену. Внешне он не изменил к нему отношения, был по-прежнему корректен и вежлив, но после отъезда Конрада Риге в Испанию пригласил Юргена к себе и сказал, устало потирая ладонью лоб:

— Мне приказано выделить трех офицеров для отправки в войска генерала Франко. Кажется, там отважно сражается ваш кузен штурмбаннфюрер Риге? Я не ошибаюсь? Вам, подполковник Раух, представляется возможность увидеться с ним. Что вы на это скажете?

— Простите, господин генерал, — твердо сказал Юрген, — но я не обладаю способностями штурмбаннфюрера Риге и, если вы позволите, от поездки в Испанию откажусь. Если, однако, вы перестали доверять мне, я готов подать вам просьбу об увольнении.

Строгие черты командующего смягчились.

— Ну, зачем же такой ультиматум? — улыбаясь, сказал он. — В Испанию мы пошлем других офицеров, а с вами, Раух, поработаем здесь. Сейчас, — он подчеркнул это слово, — я доверяю вам полностью…

Так Юрген Раух остался в Мюнхене.

ГЛАВА ВТОРАЯ

По приезде с Дальнего Востока Еля упросила Андрея пожить у ее родителей. Она соскучилась по отцу с матерью, по городу, где прошло ее девичество. И несмотря на то что Андрей торопился к месту своей новой работы, он не смог отказать жене. Платон Иванович и Марфа Васильевна Солодовы со слезами радости встретили дочку с зятем, а трехлетнего внука с рук не спускали, закармливали, как индюшонка.

Еля была на седьмом небе от счастья. К ней каждый день прибегали подруги, и она в их присутствии относилась к Андрею с подчеркнутой нежностью. Это удивляло и злило его.

— Странно у тебя получается, Елка, — говорил он, когда оставался наедине с женой. — Как только кто-нибудь чужой появится, ты сразу преображаешься, начинаешь нежничать со мной, и, знаешь, мне кажется, что это попахивает фальшью.

— Не придумывай чепухи, — лениво отмахивалась Еля.

— Как это не придумывай? — настаивал Андрей. — Скажи, пожалуйста, почему, когда мы остаемся только вдвоем, у тебя нет ни малейшего желания подойти ко мне, обнять, то есть делать все то, что ты делаешь при твоих подружках? Разве настоящая любовь театральна? Разве она требует присутствия зрителей?

Словно опомнившись, Еля подходила к нему, теребила его жесткие светлые волосы и говорила, вздыхая:

— Фантазер ты у меня и выдумщик…

Каждое утро, взяв с собой сына, они уходили к реке, на пляж. Еля с помощью подруг успела где-то купить модный купальный костюм. Плавала она прекрасно, и, когда еще по-девичьи стройная, красивая, выходила из воды и легким движением рук отжимала темные волосы, Андрей гордился ею, радовался тому, что она стала его женой, и это радостное чувство не покидало его все дни. Он наблюдал за тем, как бесстрашно плещется в воде его маленький сын, как он возится в песке, и горячее ощущение счастья волновало его, как никогда.

Вечерами, после того как Еля укладывала сына спать, все подолгу сидели в уютной столовой, пили чай. Платон Иванович обстоятельно рассказывал о своей работе на заводе, Марфа Васильевна давала дочери всякие советы, а уставший Андрей умиротворенно думал о том, как все хорошо складывается в его жизни и как, должно быть, счастливы Платон Иванович и Марфа Васильевна, прожившие нелегкую жизнь и не потерявшие привязанности и уважения друг к другу.

Его умиляло здесь все: натертые до зеркального блеска полы, любовно ухоженные цветы на подоконниках, тюлевые занавески, крахмальная скатерть на столе, свежие обои на стенах, запах сдобных пирогов, раз навсегда устоявшийся порядок дней и вечеров, тихая, скромная жизнь двух людей-тружеников.

— Славно живут твои родители, Елка, — говорил он Еле. — Мне очень хотелось бы, чтобы наша с тобой жизнь была похожей.

Еля просветленно улыбалась.

— Это зависит только от нас, Андрей…

Как-то вечером, разговаривая о предстоящем отъезде Андрея, Марфа Васильевна сказала:

— Тебе, дорогой зять, лучше поехать сперва одному. А то трудно поначалу будет вам с маленьким ребенком. Ни квартиры у вас нет, ни мебели… Пусть лучше Еля останется пока у нас, а ты езжай, получи квартиру, потом можешь и жену забрать.

Платон Иванович вопросительно глянул на Андрея.