Пятёрка с хвостиком - Всеволод Нестайко

Разве мог он признаться в этом, он, капитан дальнего плавания?..

— Ну, ты же и плаваеф! Как дельфин! — восторженно прокричал Оле на бегу Боцман Вася.

— Это ты кролем? — просопел Кум Цыбуля.

— Ага… Я же третий год уже в бассейн хожу, — словно извиняясь, призналась Оля.

А потом они сидели в тёплой уютной хате боцманского деда Сергея и бабы Дуни и пили горячее молоко. Баба затопила печь и сушила их одежду.

Все четверо были временно облачены в дедовы и бабины наряды и выглядели весьма комично, особенно хлопцы.

Оля, закутанная в цветастый бабин халат, сидела на печи над всеми и очень смущалась. Она привыкла восхищаться другими, а себя унижать. А тут она была в центре внимания и все только и говорили что про её геройство.

Хлопцы не жалели красок. Их можно было понять. Кроме всего прочего, они ещё старались таким образом приглушить неловкость, вызванную тем, что именно она, девочка, а не они, хлопцы, первой бросилась в воду и спасла Петруся. И они старались всячески подчеркнуть, что она, так сказать, профессионалка, спортсменка, но всё равно не каждая спортсменка вот так бросилась бы, не задумываясь, в холодную воду…

Аллочка впервые в жизни завидовала. Никто на неё не смотрел, даже Гришка Гонобобель.

Гришка попытался посмеяться над Петрусём:

— Эх ты, Капитан Буль-Буль! Ги-ги!

Но никто его не поддержал.

На Капитана и так больно было смотреть.

Я думаю, вы бы тоже переживали, если бы с вами такое случилось.

— Всё! — вдруг решительно махнул рукой Боцман Вася. — С завтрафнего дня мы с Капитаном записываемся в бассейн! Я вам честно скажу, я тоже плоховато плаваю. И если бы вот так неожиданно упал за борт — кто его знает… А плавать уметь надо. Особенно морякам.

Вопрос жизни и смерти. Фто ты!

Петрусь благодарно посмотрел на Васю:

— Спасибо тебе, Боцман!

"Я понимаю, ты хорошо плаваешь. Но ты — настоящий друг.

Спасибо!"

Когда актив подошёл к его парте, Боцман Вася виновато склонил голову набок и сказал:

— Я уже знаю, чего вы… Очень бы хотелось, но… я так жалею, фто это не я.

Актив вздохнул и переглянулся.

— А может, Оля Татарчук? А? — посмотрел на них Вася. — Почему это вы только на хлопцев думаете? Оля как раз…

— У Оли в тот день были соревнования. Она тогда была в бассейне, — сказала Шурочка. — Я уже думала…

Когда актив отошёл от Васи, Натали Приходько ещё раз вздохнула и сказала:

— А я так надеялась, что это всё-таки он. По-моему, он больше всего подходит… из всех ребят… больше всего…

— А по-моему, есть и другие, которые подходят не меньше, — подняв брови, сказала Тина.

— Ну конечно, твой Ивасик! — въедливо сказала Натали.

— Девочки, ну не надо, — сказала Тая Таранюк и покраснела. — У нас в классе все ребята хорошие.

— Ну, это ещё надо подумать… — сказала Шурочка.

— Я только знаю, что Ивасик мог бы! — упрямо сказала Тина.

— Тебе виднее, — сказала Натали.

— Виднее! — повторила Тина.

Ивасик и Христя

Ивасик Тимченко, головастый, большелобый, неулыбчивый, жил вдвоём с мамой. Папы у него не было. Сперва мама говорила, что папа умер, когда Ивасик был ещё совсем маленький, но потом в детском саду нахальноватый Жора Мукосей сказал, что папы у него не было вовсе, что мама его мать-одиночка, и вообще нечего выдумывать. Ивасик стукнул Жору по носу, но это дело не изменило. Языкатая Соня Боборыка вступилась за Жору и сказала, что правда-правда: Ивасикова мама — мать-одиночка, и это все знают.

Ивасик плакал в углу, глотая слезы. Он очень любил свою маму, самую нежную, самую добрую из всех мам на свете, и не мог поверить в эти злые разговоры.

Но вечером мама вздохнула и сказала:

— Да, сынок, с папой нам не повезло. Он не достоин нашего с тобой внимания. Нехорошим он оказался человеком. Не будем о нём вспоминать. Главное, что у меня есть ты, а у тебя есть я. Будем любить друг друга и не пропадём.

И так она это откровенно и просто сказала, что Ивасик понемногу успокоился.

Тина Ярёменко, востроносенькая, курчавенькая, с несколькими точечками-родинками на щеках и на шее, очень любила смеяться. Правда, удавалось ей это не всегда.

Жила Тина вдвоём с папой. Мама папу оставила, вышла замуж за какого-то военного и уехала. Когда на суде Тину спросили, с кем она хочет остаться, с папой или с мамой, она, не задумываясь, сказала:

— Конечно, с папой.

Собственно говоря, папа для неё с малолетства был и папой и мамой. Папа её, маленькую, пеленал, купал, кормил из соски.

Мама Тинина была артисткой — хористкой в театре оперетты. Она никогда не имела ни минуты свободного времени. С утра у неё были репетиции, вечером спектакли. И папе, конечно, пришлось самому заниматься Тиной. Делал он это с удовольствием, потому что Тину любил.

Папа был весёлый человек, добрый, но маму это не устраивало. Тина помнила, как мама, не стесняясь её, Тины, истерически кричала на папу:

— Паяц! Осточертели мне твои дешёвые шуточки! Я за них себе новое платье не куплю. Не умеешь заработать, как инженер, иди в мясники. Ничтожество! Неудачник!

Папа молча виновато улыбался и то и дело поправлял на переносице указательным пальцем сползавшие очки.

Тина не выдерживала и тоже начинала кричать на маму:

— Не трогай! Не трогай! Это мой папа! — и топала ногами.

— Ну и целуйся, целуйся со своим папочкой! — кричала мама. — А я не хочу!

Тина никогда теперь не вспоминала маму. Будто её и не было вовсе.

Так получилось, что Ивасика и Тину Глафира Павловна в первый же день в первом классе посадила за одну парту.

И когда было родительское собрание, на котором выбирали родительский комитет, Тинин папа, Николай Иванович, и Ивасикова мама, Лидия Петровна, тоже сидели за одной партой. (Глафира Павловна садила родителей на те же места, где сидели их дети.)

И Николая Ивановича, и Лидию Петровну избрали в родительский комитет.

Глафира Павловна была очень ими довольна. В родительском комитете Николай Иванович и Лидия Петровна работали больше и активнее всех.

Лидия Петровна устроила в классе аптечку (она была медсестрой). А Николай Иванович смастерил для аптечки в углу очень симпатичный навесной шкафчик со стеклянными дверцами.

Когда Николай Иванович мастерил, то просил Ивасика помочь. Ивасик подавал инструменты, гвоздики, держал реечки. И даже два гвоздика забил сам. Правда, первый согнулся. Но Николай Иванович выпрямил его, весело проговаривая:

— Ишь чего выдумал! Сгибается! По шляпке его за это, по шляпке! Тина стояла рядом и смеющимися глазами влюблённо смотрела на папу.

Сперва Ивасику понравилась и сама Тина, и её папа-особенно папа. И отношения между ними понравились — шуточные, весёлые отношения.

— А ну, Христя, раскрывай дневник! Что у тебя сегодня вскочило туда? говорил папа, приходя забирать её с продлёнки.

— Пожалуйста, товарищ папа! За крючки пятёрочка зацепилась. А с палочками хуже, кривенькие вышли, больше тройки не потянули, — комично жаловалась Тина.

— Ай-яй-яй! Объявляю вам своё, родительское «фе»! Приказываю — палочки выровнять, тройку исправить!

— Есть! — Она бросалась папе на шею и целовала его. (В душе у Ивасика шевелилась зависть.)

Однажды они пошли всем классом в оперный театр на балет "Лесная песня". И сидели рядом — Ивасик с мамой и Тина с папой. Ивасику было радостно.

А перед Октябрьскими праздниками они пошли в кино, уже без класса, просто вчетвером: Тина с папой, Ивасик с мамой. И потом ещё дважды ходили. И ничего в этом не было странного, всё нормально.

Но как-то перед Новым годом на перемене Ивасик услышал, как Соня Боборыка (она и тут оказалась с ними в одном классе) сказала в группе учеников:

— А её папа ухлёстывает за его мамой.

— Хи-хи! — хихикнул Гришка Гонобобель.

Ивасика словно кипятком обварило.

Соня Боборыка ещё что-то сказала, но он уже не разобрал, потому что быстро прошёл мимо, сделав вид, что не расслышал.

Ивасик и сам замечал, что мама последнее время стала больше прихорашиваться, следить за собой. И настроение у неё было более весёлое — она частенько даже напевала, чего раньше никогда не делала. Но Ивасик только радовался этому.

И вот, выходит…

На уроке он ни с того ни с сего вдруг толкнул локтем Тину:

— Подвинься! Расселась…

Она удивлённо взглянула на него. Но ничего не сказала, подвинулась.

И так стало горько Ивасику, что и словами не выразить.

После продлёнки их пришли забирать вместе и его мама, и Тинин папа.

Они стояли в вестибюле рядом. Он рассказывал ей что-то весёлое, видимо шутил, а она смеялась, да так охотно, так звонко, так радостно, как не смеялась никогда раньше.

Ивасик вдруг почувствовал, что маму у него забирают. Что она не принадлежит больше безраздельно ему и только ему, как это было всегда. Что она, когда вот так смеётся, почти чужая ему. Тинин папа перехватил его враждебный взгляд исподлобья и широко раскрыл глаза: