Третье человечество - Бернар Вербер

– Да, это так.

– Может быть, есть шанс спасти отца?

Патологоанатом медленно снял очки и принялся протирать стекла уголком носового платка:

– Я сожалею, господин Уэллс, но все это относится к области научной фантастики. Законы физики незыблемы. При нулевой температуре вода замерзает, разрывая ядра клеток. И вернуть к жизни человека, пробывшего в низкотемпературной камере больше нескольких минут, невозможно. Что же касается вашего отца, то он находится во льду как минимум двенадцать часов.

Давид присмотрелся к отцу, который во всех отношениях выглядел совершенно живым. Нетронутая кожа, раскрытый рот, идеально красные губы, выпученные глаза и руки – вытянутые вперед, словно чтобы защититься от надвигающейся на него страшной опасности.

– То, что вы видите, похоже на живого человека, но на самом деле это бездушный предмет. Как статуя. Если бы у вас была подходящая морозильная установка, вы могли бы даже установить это в виде украшения в гостиной… – Он осекся, смешавшись от нелепости своего предположения, затем кашлянул в руку и продолжил: – Э-э-э… словом, если бы это было разрешено. Ну так что, я его размораживаю?

Приняв молчание за согласие, доктор Видаль подал помощникам знак, те взмахнули горелками и бросились в атаку на лед. В сиянии пламени в прозрачном кубе образовалась впадина. Побежала вода, на полу растеклись лужи, помещение заволокло голубоватым паром. Приблизившись собственно к телу, помощники вооружились фенами, регулировать температуру и напор которых было намного легче.

Вскоре из ледяного плена была освобождена бледно-розовая, будто фарфоровая, кисть.

Затем рука.

Потом плечо.

Наконец, шея и лицо.

– Чарли! – зарыдала Мандарина. – О, мой Чарли!

Когда торс был полностью избавлен от ледяной оболочки, тело стало крениться вперед.

Мандарина бросилась, чтобы его подхватить, но Видаль удержал ее, и его помощники извлекли ученого из глыбы.

Они положили тело на каталку, придав ему позу, подобающую покойнику. Затем деликатно раздели и сложили его одежду в металлический ящик. Кожа на обнаженной груди ученого была молочно-белой, покрытой пигментными пятнами и седыми волосками.

– Вы можете опознать тело? – спросил доктор Видаль Мандарину Уэллс.

Та вновь пробормотала: «Мой Чарли!», и это было принято за утвердительный ответ.

– Подпишите здесь, пожалуйста.

Один из помощников переложил содержимое металлического ящика в большой пластиковый пакет, протянул его Давиду и сказал:

– Молодой человек, полагаю, теперь это принадлежит вам.

Давид не сводил глаз с обнаженного тела отца, понимая, что больше никогда не увидит, как он двигается и разговаривает. Он машинально взял пакет с одеждой. Мать тихо плакала, а доктор стоял с видом напускного сочувствия.

– Я очень сожалею, – счел нужным добавить он, – но такие несчастья иногда случаются. Это может произойти когда угодно, как угодно, где угодно и с кем угодно. И тут ничего не поделаешь. Никто не виноват. Просто не повезло. Я уверен, что он не страдал.

Мне было больно. Очень больно.

Это случилось 4,4 миллиарда лет назад.

200 миллионов лет покоя, а потом из глубин Вселенной явилась беда.

Это был огромный астероид, намного больше тех, которые падали на меня до этого.

Намного позже, когда о нем узнали астронавты, они назвали его Тейей.

Тейя была размером с Марс, то есть всего вдвое меньше меня. Ее диаметр составлял 6000 километров.

Тейя неслась ко мне со скоростью 40 000 километров в час.

Столкновение было неизбежным.

Ударив по касательной, Тейя ободрала мне кожу, сорвав еще неокрепшие защитные слои и вклинившись так глубоко, что в космическую пустоту брызнула оранжевая магма. Оказавшись в поле моего тяготения, астероид сделал круг по моей суше.

Мне казалось, будто с меня живьем сняли скальп.

Примерно то же происходит, когда люди чистят яблоко.

Если бы у меня был рот, я бы закричала.

Но мне было нечем выразить эту боль, и меня все равно никто бы не услышал.

Но эта первая рана включила мое сознание.

Тейя не только содрала с меня кожу, но и пробудила разум.

В тот момент, думая, что умираю, я вдруг осознала, что… живу.

Резко зазвенел звонок.

Усталая рука, вырванная из блаженной летаргии сна, подняла трубку и приблизила ее к уху:

– Алло?

– Господин Пеллегрен? Томас Пеллегрен?

– Он самый. Вы что, с ума сошли беспокоить меня в такой час?

– Господин Пеллегрен, у меня для вас есть две новости – хорошая и плохая.

– Кто вы?

– Начнем с хорошей. Вы стали отцом…

Дыхание человека, слушавшего эти слова, участилось.

– Не волнуйтесь, господин Пеллегрен, ребенок чувствует себя хорошо. Он пребывает в прекрасной форме.

– А плохая?

– Ребенок весит 58 килограммов.

– Что?!

– Этот ребенок – я.

Надолго повисла тишина.

– Понимаю ваше удивление. Если есть желание, то я здесь рядом, могу тотчас же к вам зайти.

Давид Уэллс знал, что мать вернется не скоро – она собиралась остаться в морге, чтобы поплакать и помолиться рядом с телом.

Он поднялся по лестнице и вошел в свою комнату. Положил на кровать пакет, сел и внимательно осмотрелся вокруг.

Прямо напротив над письменным столом висел монументальный плакат с репродукцией картины Жака Луи Давида, изображавшей Наполеона, совершавшего переход через Альпы. Страсть Давида к Бонапарту родилась давно. Увидев его в учебнике истории, он сразу сказал себе: «Это человек, указующий мне путь». Тогда он еще не знал, что и сам будет небольшого роста.

И только когда эта проблема для него стала насущной, Давиду пришло в голову, что Наполеон воплощал собой реванш низкорослых над высокими. Потом он прочитал множество книг о великом императоре. Стал собирать гравюры и с помощью оловянных солдатиков воспроизвел битву при Аустерлице. Макет этого сражения, запечатлевший самый решающий момент, и сейчас стоял на комоде. И всем своим лилипутам он дал имена наполеоновских офицеров: Бертье, Мюрат, Даву, Ней, Массена. Свою карликовую крольчиху он назвал Жозефиной.

Взгляд Давида снова упал на пакет с вещами отца. Ему вспомнилось, как тот когда-то сказал: «Человечество будущего создают грезы настоящего. Обо всем хорошем, что с нами произошло, когда-то обязательно мечтал кто-то из наших предков. А все хорошее, что произойдет с нашими потомками, воображает кто-нибудь из живущих ныне. Может быть, даже ты».