Подозреваемый - Юрий Азаров

— Вы все-таки меня обвиняете? — спросил я совсем тихо, точно пытаясь вызвать жалость к себе.

— Во всяком случае не оправдываю, — ответил Петров, — и не оправдываю по совершенно другим причинам. Понимаете, вы мне, как следователю, здорово помогли. Вы действительно подвергли себя опасности, и я ценю ваше мужество. Но вместе с тем я, как юрист, не могу не отметить и правоту Солина, который в настоящее время обвиняет вас в преступлении.

— В чем же оно? — в десятый раз вопрошал я.

— В превышении…

— Ничего я не превышал. Я не стрелял в человека. Я стрелял в темноту. И это видел Лукас. Я не виноват, что на моем балконе оказался бандит.

— Всех этих обстоятельств я не отрицаю. Но вы поймите и другое. Самое главное. — Здесь Петров встал, расправил плечи, вышел из-за стола и, глядя на меня в упор, сказал: — Вы убили человека. Он мертв. Понимаете, его нет. И вы этого не хотите понять. Меня пугает, настораживает ваша жестокость. Как человек я не могу не возмутиться этим вашим…

Петров приостановился в своем обвинении, а я вдруг ощутил сдавленность в груди, точно мне воздуха не хватало. Какая-то незнакомая мне ранее боль где-то под ложечкой так обострилась, что я невольно потянулся рукой к окну.

Петров подбежал ко мне со стаканом воды. Сел рядом.

— Извините, — робко сказал я. — Черт знает что со мной делается.

Петров распахнул окно. Свежий осенний ветер наполнил комнату. Чистый холодный воздух входил в мои легкие, и я чувствовал, как мне становилось легче. Петров вытащил из ящика стола какую-то капсулу, снял крышку и предложил мне таблетку. Я машинально сунул огромную таблетку в рот и стал ее жевать. Холод шел от этой таблетки, и в голове, и в груди от этого холода становилось яснее.

— Успокойтесь, — сказал мне Петров. — Вы обедали? Нет, конечно. Хотите пообедаем вместе? Мне удалось уладить все эти сложности с прокуратурой, у нас еще есть время. Я хотел бы знать, где вы будете жить после всего происшедшего?

— У меня нет теперь другого жилья.

— Значит, поедете в Черные Грязи?

— Выходит, так, — тяжело вздохнул я.

Мать Змеевого

На ней были синие лохмотья, глаза корежились сумасшедшими искрами, а крючковатые пальцы ловили что-то невидимое.

Так она и шла прямо на меня. Я оторопел и едва успел отскочить в сторону. Она прошла мимо, обдав меня шлейфом черной злости.

В те дни я работал над двумя циклами "Бомжи" и "Нищие России".

Прибежав домой, я тут же плеснул на разведенную синюю краску смесь ультрамарина и голубой и по накатанному грунту стал прописывать облик зловещей старухи. И каково было мое удивление, когда по окончании портрета я вдруг увидел у моей калитки эту зловещую старуху. Она тарабанила по доскам и что-то кричала. Я вышел.

— Сыночек! Ты мой сыночек теперь? — разрыдалась старуха, бросаясь ко мне на шею.

Я пытался отстраниться, но не тут-то было, ее жесткие пальцы крепко схватили мои плечи, она уткнулась в мою грудь и громко рыдала, причитая на всю округу:

— Ох, что мы теперь будем делать, сиротинушки. Куда подадимся?

— Не плачь, мать, — вырвалось у меня, хотя я не знал, что она мать Змеевого, жизнь которого оборвалась по моей вине.

Я не знал, что делать. Машинально вытащил из кармана все свои сбережения и отдал старухе! Эх, как она взвилась:

— Откупиться хочешь, ирод проклятый! Вот они, твои поганые кренделя, — и стала разбрасывать деньги, приплясывая и припевая: — Эх, лапти мои, лапоточки мои, ко мне милый приходил — ставил точки над "и"…

Улучив момент, я бросился бежать в сторону леса, слыша за собой зловещий хохот матери Змеевого.

И потом долго не мог прийти в себя. Я видел единственный выход — последовать примеру своей матери.

Но что-то удерживало, что-то теплилось в душе…

Особого рода болезнь

В течение дня я не выходил из дому. Вечером совсем стало скверно на душе. Внизу справляли поминки. Я посидел немного с родственниками умершей и поднялся к себе наверх.

Неожиданно мне самому захотелось помянуть обеих сестер. "Что за штука жизнь? — мучительно размышлял я. — Вот были же добрые, милые женщины. А теперь их нет и никогда не будет. Но что они оставили после себя? Бросили в эту кипящую жизнь яблоко раздора, загадали загадку, которая теперь беспокоит всех и которая обернулась таким злом против меня. Какая тайна сокрыта в этом доме? Почему на лицах Федора и Раисы застыла тревога, почему они выглядят какими-то виноватыми?

Почему я несу на своих плечах груз вины? В чем я повинен? Когда и как все это закончится? Такого рода вопросы роились в моей голове, и я не знал ответов на них. Я подумал и о том, что все время жил так, будто я вечен. Всегда верил в свою правоту, а других обвинял и судил. А на поверку-то получилось как в Писании: в чужом глазу соринку приметил, а в своем и бревна не увидел.

Шутка ли — стать убийцей и не понимать этого. И не чувствовать угрызений совести. Вот что испугало Петрова. Вот что непонятно было ему во мне.

Я выпил еще. Алкоголь обострил потребность докопаться до нравственной сути моего "я". Вспомнился Модильяни. Его слова: "Алкоголь изолирует нас от внешнего мира, но с его помощью мы проникаем в свой внутренний мир и в то же время вносим туда внешний". И другие его слова: "Боюсь алкоголя, он меня затягивает. Я от него избавлюсь".

Так и не избавился. Погиб. Я решительно спрятал бутылку в шкаф, за книги, чтобы подальше от глаз. За-глянул в зеркало. Сегодня не брился. На меня смотрело чужое лицо. В душу закрался страх. Он глубоко сидел, и я боялся взглядом встретиться с ним. Мой страх точно живое существо непонятное. Немое. Чужое. Своего рода мой цензор. Контролер. Я веду с ним какую-то сложную игру. Он будто обвиняет:

— Ты убил. И не хочешь понять, что ты убийца. Убийца человека. Тебе не будет и не должно быть пощады.

— Но при чем здесь я? Все случайность в этой жизни.

— Нет ничего случайного. Все шло к этому. Грустно даже не то, что ты нажал курок, а то, что ты не чувствуешь вины. Не болит у тебя сердце.

— Как же не болит, когда до валидола дело дошло.

— Это физиологическая боль. Твоей души она не затрагивает. Душа твоя не чувствует боли. Она камень. Это особого рода болезнь, когда и душа становится чужой. Тебе кажется, что ты присваиваешь себе культуру, вовлечен в искусство и сам вовлекаешь других в мир культуры, а на самом деле культура сыграла с тобой злую шутку. Она выполнила роль гробовщика твоей души. Погибло самое главное в тебе — атрофировались твои нравственные центры.

— Не может этого быть. Я, в конце концов, не виноват в том, что не переживаю по поводу смерти этого Змеевого.

— Вот с этого и начинается самый страшный момент человеческого отчуждения.

— Это отчуждение?

— Больше того, это тот стандарт жестокости, который человек выбирает для себя и потом крушит чужие судьбы, будто и не ведая того. Ты даже не владеешь шаблонами гуманистического поведения. Тебя заботит лишь твоя судьба, твои тревоги. А ты посмотри вокруг. Подумай о матери Змеевого. Вникни в мир Данилова, Солина, Петрова. Кто они для тебя? Кто ты для них? Так уж ли не прав Солин? С первого раза ты отметил для себя мягкость его взгляда. А чего стоит его упорство в отстаивании своей правоты? Ведь он, по сути дела, защищает слабого. Падшего. А нравственность, раз уж тебе понравилась эта мысль, именно и проявляется в защите слабых. Сколько лет Змеевому? Всего девятнадцать. Ты же решил распорядиться его судьбой. Какое ты имел право на это?

— Я просто не соображал. Нелепый азарт самозащиты. Мне казалось, я защищал не только себя, но и Лукаса, и память Анны Дмитриевны и Екатерины Дмитриевны. Померещилось вдруг, что я воюю с сильным и наглым противником.

— Какой же это противник? Безоружный мальчишка. Ты в упор расстрелял ребенка. Мерзость!

— Я стрелял в темноту.

— И все же, стреляя в темноту, ты обязан был чувствовать, что в этой темноте может находиться живое существо.

— Я не исключал такой возможности.

— Значит, ты признаешь вину?

— Признаю. Что же мне теперь делать?

— Это тебе решать.

— Когда решать?

— Сейчас. Немедленно.

Я встал и вышел во двор. Внизу меня встретил Федор.

— Далеко?

— Да так. Подышать. Слушай, этот Змеевой далеко живет?

— В поселке.

— А где он работал?

— На железной дороге.

— И что с его матерью?

— Мать, говорят, дома.

— У нее еще есть дети?

— Есть. Девочка. А что?

— Хочу пойти к ним.

— Я бы не советовал. По крайней мере, сегодня.

— А что, заметно?

— Не только поэтому. Вас могут не так понять.

Утром я стоял перед домом, в котором жил Змеевой. Толя Змеевой, 1979 года рождения.

— Вам кого? — спросила девочка лет двенадцати.

— Кого-нибудь из Змеевых.