Том 6. Письма 1860-1873 - Федор Тютчев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но… писать об этом я все-таки не могу, не хочу, — как высказать эдакий ужас!
Но приезжайте, друг мой, Александр Иваныч. Сделайте это доброе христианское дело. — Жду вас к воскресенью. Вы, разумеется, будете жить у меня. Привозите с собою ее последние письма к вам…
Обнимаю милую, родную Марью Александ<ровну> и детей ваших.
Страшно, невыносимо тяжело.
Весь ваш
Ф. Тютчев
Полонскому Я. П., 15 августа 1864*
36. Я. П. ПОЛОНСКОМУ 15 августа 1864 г. ПетербургСуббота. 15 августа
Что с вами, друг мой Яков Петрович, что ваше здоровье? — О, как мне больно, и за вас и за себя, что вы нездоровы.
Мне с каждым днем хуже. Надо ехать, бежать — и не могу решиться. — Воля убита, все убито.
Знаете ли, что мне пришло в голову в моем тупом отчаянии? — Что, если бы вы мне дали увезти себя за границу — хоть на несколько недель?* Отпуск получить не трудно, а вы бы спасли меня — в буквальном смысле спасли? — Подумайте и отвечайте. — Еще почти неделя до моего отъезда.
Вам от души пред<анный>
Ф. Тютчев
Тютчевой Д. Ф., 8/20 сентября 1864*
37. Д. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 8/20 сентября 1864 г. ЖеневаGenève. 8/20 septembre
Merci, ma fille chérie… J’ai reçu presqu’à la fois tes deux lettres des premiers jours de ce mois et cette que tu as écrite à mon sujet à Mad<ame> Pétroff. — Ma fille… C’est avec des taches de larmes que je voudrais te répondre et non pas avec de l’encre. — Il y a, j’ai senti dans tes paroles, dans ton accent, quelque chose de si tendre, de si intimement, de si profondément ému, que — vois-tu? — j’ai cru entendre comme l’écho d’une autre voix… d’une voix qui jamais, pendant quatorze ans, ne m’a parlé sans émotion — dont l’accent est toujours encore dans mon oreille et que jamais, jamais je n’entendrai plus…*
Merci, ma fille, merci de m’avoir parlé de cette voix-là…
Ce qui m’a aussi profondément touché dans ce que tu me dis, c’est la coïncidence de nos pensées… Car au moment où tu m’écrivais que tu attends avec impatience que je te dise que tu pouvais m’être bonne à quelque chose, moi, je me disais dans mon for intérieur, je l’ai dit même à Anna, que si quelque chose pouvait me ranimer, me donner au moins une illusion de vie, ce serait de me conserver, de me dévouer à toi, ma pauvre enfant chérie, — à toi, si aimante et si seule, — à toi, si peu raisonnable en apparence et si profondément vraie, — à qui j’ai transmis peut-être, par héritage, cette terrible faculté sans nom qui rompt tout équilibre dans la vie, cette soif d’affection — que pour toi, ma pauvre enfant, rien n’est venu étancher… Ah, oui, si je pouvais — à défaut de mieux et en attendant mieux — être pour quelque chose dans ta vie, te donner le change, au moins, sur le vide, sur le néant de ton existence, — eh bien, cela me tirerait peut-être aussi de cette torpeur désespérée où me voilà, et qui me prive même de la faculté de trouver des paroles pour l’exprimer. — En un mot, ce que je voudrais, ma fille, c’est que ce débris de vie, d’âme et de cœur, qui me reste et qui n’est plus bon à rien, te soit bon à quelque chose…
Dieu me garde d’être ingrat, mais si quelqu’un pouvait se douter de mon état — torpeur ou torture — mais toujours désespoir…
C’est la semaine prochaine que je fais mes dévotions — ici-même — ici, pas ailleurs. Jusqu’à présent je me suis senti, comment te dirai-je, — l’âme trop épileptique, pour aborder cette sainte chose — prie p<our> moi…
Dis à Kitty que je l’embrasse du fond du cœur et la remercie… Je sais, je sens ce qu’il y a de vive sensibilité sous sa raison et ce que cette raison lui en coûte parfois… Que Dieu v<ou>s garde toutes deux et vous tienne compte de votre affection p<our> votre pauvre père. T. T.
ПереводЖенева. 8/20 сентября
Благодарю, моя милая дочь… Я получил почти одновременно оба твоих письма от начала сего месяца, а также и то, в котором ты писала обо мне госпоже Петровой. — Дочь моя… Я хотел бы написать тебе слезами, а не чернилами. — В твоих словах, в их интонации я ощутил нечто столь нежное, столь искренно, столь глубоко прочувствованное, что — вообразишь ли? — мне почудилось, будто я слышу отзвук… другого голоса, никогда в течение четырнадцати лет не говорившего со мной без душевного волнения, того голоса, что и посейчас еще звучит в моих ушах и которого я никогда, никогда более не услышу…*
Спасибо, дочь моя, спасибо, что так со мной говорила…
Глубоко растрогало меня и соответствие наших мыслей… Ибо в ту минуту, как ты писала мне, что с нетерпением ожидаешь, когда же я скажу тебе, что ты мне можешь быть чем-нибудь полезна, я говорил сам себе, я даже сказал это Анне: если б что и могло меня подбодрить, создать мне, по крайней мере, видимость жизни, так это желание сберечь себя для тебя, посвятить себя тебе, мое бедное, милое дитя, — тебе, столь любящей и столь одинокой, — тебе, внешне столь мало рассудительной и столь глубоко искренней, — тебе, кому я, быть может, передал по наследству это ужасное свойство, не имеющее названия, нарушающее всякое равновесие в жизни, эту жажду любви, — которая у тебя, мое бедное дитя, осталась неутоленной… Ах да, если бы я мог — за неимением лучшего и в ожидании лучшего — быть чем-нибудь в твоей жизни, хоть каким-то развлечением в пустоте и тщете твоего существования, — так вот, может статься, это и меня вывело бы из того безнадежного оцепенения, в коем я нахожусь и которое лишает меня даже способности выразить его словами. — Короче говоря, я мечтал бы, дочь моя, чтобы останки моей жизни, души и сердца, совершенно негодные, на что-то пригодились тебе…
Упаси меня Боже роптать, но никто не может себе представить моего состояния — оцепенение или терзание — все это одно неизбывное отчаяние…
Говеть я буду на будущей неделе — и именно здесь, а не в другом месте. До сих пор я чувствовал, как бы тебе сказать, — слишком большую душевную шаткость, дабы приступить к этому таинству, — помолись обо мне…
Скажи Китти, что я обнимаю ее от всего сердца и благодарю… Я знаю, я понимаю, сколько горячего чувства таится за ее рассудительностью и как подчас нелегко дается ей эта рассудительность… Да сохранит вас обеих Господь, и да воздаст он вам за вашу любовь к вашему бедному отцу. Ф. Т.
Тютчевой Д. Ф., 15/27 сентября 1864*
38. Д. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 15/27 сентября 1864 г. ЖеневаGenève. Mardi. 15/27 septembre 1864
Ma fille chérie. Dans quelques heures je vais à confesse et puis je communierai. — Oh, prie pour moi. Demande à Dieu de me faire grâce, grâce, grâce! De m’ôter de l’âme cette horrible angoisse, de me sauver du désespoir, mais autrement que par l’oubli, — non, pas par l’oubli… Ou bien que dans Sa miséricorde il daigne abréger une épreuve au-dessus de mes forces…
Oh, qu’elle-même intercède pour moi, elle qui doit sentir mon trouble, mes angoisses, mon désespoir, — elle qui doit en souffrir, — elle qui a tant prié — tant prié dans sa pauvre vie mortelle que j’ai remplie d’amertume et de douleurs, et qui pourtant n’a jamais cessé d’être une prière — une prière pleine de larmes devant Dieu.
Oh, que Dieu me fasse la grâce, dans quelques heures d’ici, de me permettre de dire, avec le même accent qu’elle, ces mots que je lui ai entendu distinctement proférer la veille de sa mort: «Верую, Господи, и исповедую…»
Aujourd’hui il y a eu six semaines qu’elle n’est plus, — et que j’ai commencé à reconnaître de moins en moins le monde que j’ai habité jusque-là… C’est cette horrible angoisse que je vais demander à Dieu de faire cesser — pour que je puisse me retrouver moi-même, et retrouver aussi tout ce qu’il m’a laissé encore, — d’affections sincères et dévouées et que je mérite si peu…
————Ma fille chérie, un mot pour toi personnellement, dans ce moment de sincérité absolue… Je te jure, ma fille, que dans tout ce que je t’ai dit dans ma lettre, il n’y a, pour ce qui te concerne, non seulement la moindre intention de blâme, même le plus mitigé, mais que d’un bout à l’autre pas un mot qui ne soit un cri de sympathie — pas même le mot de déraison* que j’ai écrit avec amour, comme pour établir, pour constater un lien, un rapport de plus entre toi et ton pauvre père, — déraison soit, que Dieu, dans sa miséricordieuse justice, peut seul apprécier, — mais que les hommes, dans leur partialité forcée et fatale, jugeront toujours sans équité, comme sans intelligence.
Mais que Celui qui voit tout et qui peut tout, daigne aussi faire grâce à tous… Ma fille et vous tous qui m’aimez, pardonnez-moi…
ПереводЖенева. Вторник. 15/27 сентября 1864
Моя милая дочь. Через несколько часов иду на исповедь, а затем буду причащаться. — Помолись за меня. Моли Господа ниспослать мне помилование, помилование, помилование! Освободить мою душу от этой ужасной тоски, спасти меня от отчаяния, но не путем забвения — нет, не забвения… Да сократит Он в своем милосердии срок испытания, превышающего мои силы…
Да вступится за меня она, она, которая должна чувствовать мое смятение, мою тоску, мое отчаяние, — она, которая должна от этого страдать, — она, так много молившаяся — так много молившаяся в своей печальной земной жизни, переполненной по моей вине горечью и болью и все же ни на миг не перестававшей быть молитвой — слезной молитвой, возносимой к Богу.
Да дарует мне Господь милость, дозволив сказать через несколько часов те же слова и с тем же чувством, с каким — я слышал — она ясно произнесла их накануне своей смерти: «Верую, Господи, и исповедую…»
Сегодня минуло шесть недель с той минуты, как ее не стало, — и как я начал отчуждаться от мира, в котором жил до тех пор… Я буду просить Господа избавить меня от этой ужасной тоски — дабы я смог вновь обрести самого себя, смог ощутить все то, что он мне еще оставил, — искренние и крепкие привязанности, которых я так мало заслуживаю…
———Моя милая дочь, скажу кое-что лично тебе в эту минуту полной откровенности…. Клянусь, дочь моя, — во всем, что я говорил в моем письме, нет по отношению к тебе ни тени осуждения, даже самого мягкого, и более того, от начала до конца, нет в нем ни одного слова, которое не было бы воплем сочувствия, — даже слово безрассудство* написано мною с любовью, в попытке установить, засвидетельствовать еще одну связь, еще одно сходство между тобой и твоим несчастным отцом, — да будет безрассудство, коему лишь Господь, милосердный в своем правосудии, знает истинную цену, — а люди, по рукам и ногам скованные своими пристрастиями, всегда выносят приговор несправедливый и неосмысленный.
