Ивы растут у воды - Романо Луперини

Мы приехали в дом на холме в конце сентября. С октября поодиночке или стайками прилетели малиновки: утром, когда я еще лежал в кровати, я услышал их звон в зарослях кустарника за домом; я немного послушал их, под теплым одеялом, потом вскочил и подбежал к окну. Мне хотелось увидеть их, пока они скакали в ветвях акации. Иногда они садились на смоковницу, рядом с сараем, любопытные, почти острые умом. «Потряси две монеты, они тебе ответят», — говорил папа. Он тоже слушал пение малиновок и следил за ними взглядом, когда они на закате прилетали на оливу на гумне. «Обрати внимание, — говорил он, — на рассвете и на закате, даже когда солнце уже зашло, всегда слышно их тиканье. Но в другое время дня они свистят, долго, с модуляциями, невозможно поверить, что такое пение исходит от маленьких птичек. Или, когда сильный ветер и очень холодно, они непрерывно звенят, как будто жалуются». Постепенно я научился узнавать печальный монотонный голос просянки, свист скворца, качающийся полет трясогузки, постоянно движущийся кроваво-красный хвост горихвостки, подпрыгивающие стаи щеглов, звонкий металлический тон на двух нотах зяблика. Научился расставлять капканы, собирать грибы осенью, ловить цикад летом.

Отцу хотелось, чтобы я умел все это. Он сам показал мне, как ловить цикад тростиной. Когда они трещат, опьяненные солнцем, неподвижно сидя на самых высоких ветках деревьев, до которых нельзя достать рукой, надо срезать длинную двухметровую тростину, медленно бесшумно поднять ее (плохо, если они прекратят треск!), придвинуть острием к самой голове, потом, если надо, слегка прижать ее сверху. Ошалевшие от солнца, сначала они протягивают одну лапку, потом другую, и, наконец, запрыгивают на тростину. Наступает самый деликатный момент. Надо потянуть тростину назад, осторожно, без толчков, пока до добычи можно будет достать рукой.

Когда прилетевшие малиновки заполнили своим звоном рассветы и закаты, папа решил научить меня делать лучки для ловли птиц. Он снял кривой садовый нож с перегородки в чулане и приказал идти за ним. Мы пошли по берегу, молча, он впереди, я сзади, ничего не спрашивая, как всегда испуганный. Он искал верхние ветки ясеня, со стволом светлой пятнистой расцветки, или хотя бы ветки каштана. Я узнал, что только эти деревья сохраняют гибкость, даже когда их долго держат согнутыми. Он выбирал самые прямые ветки и поэтому предпочитал молодые побеги, которые появляются по краям поля или на опушке леса.

Вернувшись домой, он очистил от листвы и веток два молодых побега ясеня, пока они не стали гладкими и отполированными, чуть длиннее руки. Потом попросил у мамы вязальную спицу, самую толстую, и раскалил ее докрасна в камине. Поскольку отец сказал, что хочет научить меня, он не задавал мне вопросов и не устраивал никаких экзаменов; это меня успокоило и понравилось. Когда острие спицы покраснело, он воткнул его в конец прута, вращая и с силой вдавливая спицу, он проделал в нем круглое отверстие. В него он продел двойную бечевку, уже закрепленную на другом конце. Когда другой прут был готов, их оба нагрели на огне, чтобы увеличить гибкость и согнуть так, чтобы туго натянутая двойная бечевка дошла до отверстия, была в него продета и вышла с другой стороны сантиметров на десять. На конце бечевки отец завязал узел, размером примерно с отверстие, так что он едва проходил в него. Благодаря узлу, выходящая наружу десятисантиметровая бечевка могла раздваиваться, образуя кольцо. Потом отец нашел среди веточек, срезанных с побегов, палочку чуть длиннее кольца. Он поместил ее между узлом и внутренним краем отверстия, перекрыв его таким образом, чтобы бечевка не скользила. Потом отец легонько дотронулся пальцем до палочки, этого было достаточно, чтобы она упала: препятствие исчезло, согнутый в дугу лучок резко разогнулся и распрямился. Лучок сработал. Тогда папа снова согнул его. На этот раз на палочку, вставленную перпендикулярно в прут, он натянул кольцо бечевки: теперь она стала петлей. Когда малиновки, серые славки или славки-черноголовки садились сверху, палочка падала под их весом, лучок распрямлялся, и маленькие жертвы оказывались лапками в петле, резко втянутой в отверстие в пруте. Ловушка была готова. Не хватало только приманки. Папа пошел на гумно и вернулся с несколькими гроздьями ягод амаранта, которые мы, дети, выдавливали, чтобы делать чернила. Достаточно было положить их на палочки, вставленные в петли, и оба лучка были загружены.

Теперь нужно было расставить их. Мы вышли на закате. Отец направился в Кампини, местность позади дома, на границе усадьбы, где заканчивались поля и начиналась, уже в долине, роща акаций. Оттуда были видны темные от олив, окрашенные солнцем в красный цвет холмы Бути, голубой массив горы Сера и горбатая каменистая вершина Веррука. Живая изгородь ежевики и густых зарослей кустарника отделяла обработанную землю от дикой. Один лучок расположили на ежевичнике, другой — в нижних ветвях акации.

На следующее утро я встал раньше обычного. Уже готовый к школе, в черном фартуке, с белым воротничком и завязанным под подбородком небесно-голубым бантом, я помчался, дрожа, через влажные от утренней росы поля. Возвращался я, громко крича и крепко стиснув в кулаке трепещущую жертву.

У нас был охотничий пес, рыжеватый бастард, с купированным хвостом и раздвоенным от укуса барсука носом. Днем, перед чуланом, отец вскинул на плечо палку, как будто это было ружье, и собака начала бегать вокруг него, высоко прыгать и возбужденно лаять. Она знала этот жест, потому что сосед брал ее на охоту. Сразу за домом отец крикнул ей: «Ищи, ищи!», — а мы с братом бежали следом. В Кампини у зарослей ежевики и кустарника собака взяла след, принюхиваясь и бегая зигзагами, беспокойно помахивая обрубком хвоста среди высокой травы. Вдруг пронзительный крик, потом другой, еще один: как будто в кота вонзились зубы, и не было спасения. Собака суетилась, засунув морду в кусты, рычала, бросалась и отступала. Наконец мы видим: два маленьких ежика перевернуты в крови, разорваны; а третий, побольше, наверное, их мать, свернулся клубком: стал взъерошенным колючим серым мячом, который то появлялся, то исчезал в траве под ногами агрессора. Собака яростно лаяла, фыркала, кусала, делая резкие движения, и вдруг отскакивала назад, с залитой кровью мордой. На мгновение замирала, вся дрожа, потом снова бросалась, катала этот сверток иголок с мордочкой и лапками в поисках полоски живой плоти. Мы подстрекали ее возбужденными, дикими воплями. Собака остановилась, обессилев, содрогаясь всем телом, кровь и слюна стекали из открытой, оскаленной пасти. Тогда папа попытался подвинуть ежа ногой, не то отодвигая его от собаки, не то чтобы перевернуть его и помочь собаке вцепиться в него зубами. Но вдруг собака, боясь, что он отнимет добычу, прыгнула на него, рассвирепев, и ослепленная яростью больше нам не повиновалась. Это было уже не то послушное животное, которое мы знали, но дикий зверь, сухожилия, мускулы, клыки, жаждавшие только хватать мертвой хваткой, кусать, рвать на части. «Пойди возьми лопату, бегом!» — закричал мне отец. Я побежал и через минуту вернулся. Схватив лопату, папа просунул ее лезвие между собакой и ее добычей, откатывая подальше колючий мяч. Как будто молния ударила в землю: два коротких пронзительных крика разрезали внезапную тишину. Еж, поверив в свое спасение, открылся, и собака, крепко зажав его передними лапами, грызла его, жилы на ее шее напряглись и раздулись, морда утонула в жидкой кашице крови и колючек.

Через пятнадцать месяцев мы покинули дом на холме. Впереди была квартира в провинциальном городке, серая, тусклая жизнь. Отец снова заболел, несколько лет нас сжимала железными тисками нужда.

Я вырос, стал сопротивляться отцу. Когда он говорил о партизанской жизни, я был нетерпим, спорил: он казался мне излишне патетичным, даже смешным.

III. ЛЮЧЕРЕНА И ИЗАБЕЛЛА СТРИТ (1983–1992)

Глава первая

Он выбрал дом из-за названия места, оно ему понравилось, Лючерена, и еще потому, что это был крестьянский дом, похожий на дом на холме, в котором он прожил пятнадцать месяцев, когда был ребенком. Дом стоял в стороне, на горе Монтаньола, возвышающейся над тосканским городом, легкие готические постройки которого виднелись на соседнем холме. Здесь наверху было много воздуха и света, и прочного песчаника, послужившего материалом для строительства поместья, сто лет назад. И было неважно, что в доме нет телефона и питьевой воды в кухне. Чтобы покорить его, достаточно было большого приподнятого очага в кухне; и факта, что в комнате, выбранной для спальни, ласточки, влетевшие в окно, свили два гнезда, в выемке между основной балкой и стропилом. В день, когда он вступил во владение, ласточки бороздили воздух по всему дому: влетали через окно спальни, пролетали, слегка касаясь стен, по короткому коридору, с криками пересекали просторную кухню и взмывали в голубое сентябрьское небо, за зеленые ветви огромного ливанского кедра. Сопровождавший его владелец извинился, сказав, что в необитаемых домах лучше держать окна открытыми и что дом простаивал несколько месяцев; но он ответил, что ему даже нравятся ласточки в доме, и продолжал держать окно открытым до тех пор, пока в начале осени они не улетели совсем.