Колыбель человечества - Михаил Первухин

Но когда я глядел на развалины, мимо которых мы проходили по улицам и площадям «города мертвых», я невольно начинал верить в то, что, может быть, и в самом деле… Словом, джентльмены, я в своей жизни ни единого раза не видел блокгаузов и вигвамов таких огромных размеров, как в этом проклятом «городе мертвых», хотя, могу похвастать, побродил-таки па своем веку не мало…

Итак, шаг за шагом мы подвигались по этому городу развалин, направляясь к тому самому холму, на вершине которого сверкали огни. И вот мы у его подножия, мы поднимаемся.

В это время я впервые увидел людей.

Да, это были люди, хотя их фигуры положительно утопали в мехах всех сортов, но это были люди. И они втаскивали к вершине холма нечто схожее с эскимосскими санями с каким-то грузом. Должно быть, груз был достаточно тяжел: сани поднимали медленно, очень медленно, а между тем их волочил, напрягая все усилия, добрый десяток высокорослых молодцов. При этом они словно в такт шагам подпевали что-то, но отдельных слов я разобрать не мог.

При виде людей нас пронизала такая радость, в наши измученные тела потоком хлынули такие силы, что мы словно перелетели пространство, отделявшее нас от саней. Мы кричали, мы махали руками, а Падди, тот, словно сойдя с ума, приплясывал и пел:

— Ла-ла-ла, тра-ла-ла! Я уйду от тебя, Тим, я уйду!

Нас увидели, когда мы были еще довольно далеко.

Тащившие сани люди остановились, как-то сгрудились, словно опасаясь, что мы предпринимаем разбойничье нападение на их сокровище, лежащее в санях. Я заметил, что некоторые из них даже угрожающе выставили вперед короткие копья с тускло и жадно блестевшими при слабом свете, льющемся из окон, металлическими наконечниками.

Но на все это мы не обращали ни малейшего внимания: неприязненно, враждебно отнестись к нам могли ведь только какие-нибудь загнанные судьбой на край света дикари, жалкие эскимосы. Но эскимосы не строят дворцов с сияющими куполами.

А раз это были культурные люди, то они должны были принять нас, как братьев.

И в нас все пело, все ликовало…

Но копья скоро опустились: люди видели, что мы не только не высказываем каких-либо враждебных намерений по отношению к ним, но, наоборот, сами ошалели от радости.

— Кто вы? — кричал, теребя за рукав первого попавшегося нам навстречу человека, Падди, говоря по-английски.

Тот ответил что-то, но не по-английски.

Тогда я подумал, что, может быть, это мои соотечественники, французы: ведь мы, канадцы, на три четверти французского происхождения, и французский язык на всем пространстве Канады в большем употреблении, чем английский.

Опять какие-то звуки. Но ничего понять нет возможности.

Тогда вмешался Макс: он задал этим странным людям тот же вопрос по-немецки. Потом по-итальянски, потом по-гречески — результата тот же: нас не понимали, и, в свою очередь, мы не понимали ни слова из того, что говорилось нам в ответ.

— Может быть, это русские? — высказал я Максу догадку. — Макс! Ведь, кажется, русские и немцы — это одно и то же? И ты должен уметь говорить по-русски. Попробуй!

Макс слабо улыбнулся.

— Положим, — сказал он, — русские и немцы — это далеко не один и тот же народ, и языки эти совершенно различны, и я еле-еле могу слепить пару фраз по-русски, хотя в Академии я считался одним из лучших знатоков его…

Но и на вопрос, предложенный по-русски, ответом было только недоуменное покачивание голов, да переглядывание, да какое-то бормотание скороговоркой.

Прислушиваясь к этому бормотанию, Макс, казалось, улавливает некоторые слова.

— Стойте, стойте! — замахал он на незнакомцев обеими руками.

Те смолкли, потом опять заговорили.

И тогда Макс с просветленным лицом вдруг закричал:

— Да ведь это же санскрит! Ей-Богу, это чистейший санскрит!

Не знаю, что он хотел этим сказать, но через мгновение и он, правда, явно путаясь, запинаясь, напрягая всю свою память, заговорил на каком-то тарабарском языке, но по лицам незнакомцев я видел, что теперь они понимают слова Макса.

Макс сыпал вопросами, как горохом из мешка. Должно быть, ему давали полные и обстоятельные ответы. И, в свою очередь, задавали вопросы ему. В общем, все это ужасно походило на то, как к стае ворон, сидящей на ветвях, вдруг прилетит разведчица, принесшая будоражащие все воронье царство новости, и стая, взволновавшись, принимается галдеть на все голоса.

Мы с Падди стояли, словно ошалевшие: преглупое, в самом деле, положение, когда кругом тебя стрекочут, а ты не понимаешь ни единого слова…

— На каком языке они болтают? — шепнул я Падди.

— На языческом! — ответил тот.

Знаете, хотя Падди и был часто шальным парнем, но у него была-таки башка на плечах, и не раз он как-то вдруг, словно по наитию, угадывал очень сложные штуки в самый раз…

Но мне скоро надоело стоять болваном и хлопать глазами. Я дернул за руку Макса и сказал ему:

— Слушай, «дутчмэн!» О чем это вы тут разглагольствуете?

— Ты не поймешь! — взволнованным голосом ответил немец, отмахиваясь от меня рукой, как бизон отмахивается от слепня хвостом.

— Как это не пойму? — обиделся я.

— Ах, да пойми же ты, Нед! — обратился, отрываясь от разговора с незнакомцами, Грубер. — Тут решается страшно важный для науки мировой вопрос. Открывается величайшая тайна, разрешается такая загадка, что…

— К черту тайны, загадки, науку! — не выдержал я. — Мы с голода подыхаем, и плевать мне на тайны, загадки ученых! Ты спроси, примут ли они нас? Накормят ли? Скажут ли, как нам из этой западни домой добраться? Дадут ли нам припасов? Вот что для нас с тобой поважнее всяческих тайн и загадок! Я эту дичь, мой милый, предоставляю стрелять тем, кто видел пушки в полкилометра длиной…

Макс Грубер перемолвился со встречными. Те как будто посовещались, потом дали ответ.

— Они говорят, — обратился к нам Макс, — что, конечно, принимают. Но это — простые… Ну, охотники, что ли. Они называют себя «мужами силы». Не понимаю этого термина. По-видимому, у них есть какое-то разделение на касты, что ли. Потому что они говорят еще: о нас будет доложено «мужам меча». Те донесут «мужам огня». Словом, что-то очень сложное, и странное, и загадочное, и малопонятное. У меня голова кругом идет.

— Оно и видно. Ты совсем ошалел! — не удержался я, кольнул приятеля.

Но на него моя колкость подействовала так, как подействовало бы на кита, если бы кто ткнул его в кончик хвоста соломинкой. Мой Макс опять застрекотал на своем проклятом языческом языке и только по временам, оборачиваясь к нам, бормотал: