Соединенные Штаты России 2 - Полина Ром

площадке того самого храма, а внизу колыхалось целое море смоляных голов. Похоже, сюда собрался весь город. Восток слегка розовел, разгоняя ночной мрак. Люди ждали восхода солнца.

На ступенях храма остался только узкий проход кверху. Все остальное было заставлено корзинами и кувшинами со свежесорванными цветами. Казалось, по ступеням стекает яркая ткань — цветы были подобранны в группы так, чтобы получился геометрический орнамент.

Ксен сегодня был одет в удивительную по красоте накидку из ярких птичьих перьев. Разумовский раньше только читал про такие и знал, что уцелел один единственный экземпляр такой искусной работы, который бережно хранят где-то в музее. В его времени сохранился головной убор, который Монтесума подарил Кортесу. Только потому убор и уцелел, а все остальное эти ублюдки-испанцы, просто уничтожили.

Вместе с группой на площадке стояло десятка полтора самых важных в городе людей, начиная от Зиппо и заканчивая пятеркой каких-то богатых торговцев.

Брызнули первые лучи солнца, и Ксен, скинув накидку, поднял руки к небесам. Голос его мощно и гулко звучал со ступеней храма, он возносил хвалу Пернатому Змею и рассказывал, какую жертву они ему приготовили.

Разумовский с удивлением заметил, что первый раз за все время видит Ксена без широких золотых браслетов. Раньше он никогда их не снимал.

«Странно… Не логичнее ли предстать перед богом нарядным и красивым? Да и шрамы там какие-то непонятные на запястьях.».

Тем временем в лучах солнца блеснул серповидный клинок из черного обсидиана, и жрец, не дрогнув ни одним мускулом на закаменевшем лице, нанес себе три поперечных разреза на запястье. Один над другим на расстоянии, буквально, в сантиметре. За спиной Андрея ойкнула Фифа, и кто-то из бойцов одернул ее шепотом.

Такие же надрезы Ксен нанес на вторую руку и, держа их вытянутыми перед собой, обильно поливал собственной кровью стоящие на ступеньках корзины с цветами. Еще одна плетенка, закрытая крышкой, стояла у его ног. Разумовский понял, что его аккуратно подталкивают к краю площадки и оглянулся.

Правитель Зиппо указал на корзину:

— Господин мой, надо достать птицу и убить.

Восторга Рим не испытывал, но и кривиться не стал. Чуть сдвинув плотную тряпку, сунул руку и, наткнувшись на мягкий комок, вытащил похожую на драгоценный камень крошечную птичку. Она слегка царапала коготками ладонь, и Разумовский подумал: «Да что б вас всех, мракобесы херовы. Красивая ведь…»

— Как ее нужно убить, Зиппо?

— Просто раздави в кулаке и кинь в толпу.

Рим сделал то, о чем его попросили, и с сочувствием глянул на Анжелу: «Черт. Знал бы… Могли бы ее и дома оставить. А сейчас у нее выбора нет.».

Каждый стоящий на площадке храма доставал свою птичку и кидал в толпу. Поведение Фифы Разумовского удивило.

Мрачно поглядев на сменяющих друг друга «давильщиков», она тихонько спросила:

— Мне тоже нужно?

— Нужно.

Девица на секунду прикрыла глаза, а потом решительно шагнула, слегка потеснив собирающегося занять место Кота, молча, оглядела клубящееся море голов внизу, и сунула руку в корзину. Колибри она задушила и бросила, как и положено, но вернувшись в толпу группы и спрятавшись за спинами, выматерилась так, что даже Бык удивленно поднял брови.

— Ну, матушка, ты и выдала!

— Иди на хер… — от души послала Анжела

Андрей толкнул Василия в бок и маякнул жестами: «Отстань от нее». Бык понимающе кивнул, и обряд покатился дальше. Цинк похлопал Рима по плечу и тихонько сказал:

— Глянь, чо делает, — глазами он указывал на Ксена. Рим чуть сдвинулся и понял, что так удивило Цинка.

Кровь с обеих рук текла уже медленнее, но больше жрец не разбрызгивал ее на цветы, а собирал в небольшую чашу. Тем временем, процесс душения птичек продолжался. Отметились и глава города, и вояка, и остальные важные гости.

— Что-то он бледный какой-то. Не сплохело бы мужику, — озабоченно сказал Василий, глядя на жреца.

Тот и в самом деле был бледен, и ритуальный рисунок, выделялся на посеревшей коже еще контрастнее.

В какой-то момент Андрей отвлекся и пропустил момент, когда либо жрец подал команду, либо был еще какой-то знак. Толпа внизу взревела в один голос:

— Кет-ца-ко-атль! Кет-ца-ко-атль! Кет-ца-ко-атль!

Жрец поднял над головой чашу и, повернувшись к стоящим за спиной гостям, окунул в нее палец. Этим пальцем он мазнул по губам последнего из гостей, макнул палец еще раз, и нанес своей кровью две параллельных полосы на лбу гостя. Тот, очевидно, знакомый с ритуалом, сделал шаг вниз по лестнице, и застыл на предпоследней ступеньке.

Ксен обрабатывал гостей не торопясь, соблюдая некий внутренний ритм, и бойцы достаточно быстро сообразили, что из толпы выделяться не надо. Каждый из них тоже, поджав губы, подставлял морду под кровавое помазание и спускался на ступеньку.

Синхронно с ним ступенькой ниже опускались стоящие на лестнице. Строго соблюдая правило: одна ступенька — один человек. Цепочка уже тянулась почти до самого низа, когда Разумовский, глядя на побледневшую Анжелу, сказал ей:

— Давай, давай. Не морщись. Ты богиня, или где?

Девушка шагнула к жрецу, и пока он мазал ее, в толпе возник странный густой гул, который перемежался нервными выкриками:

— Смотрите…!

— Летит, летит!

— Это благословение!

Анжела удивленно взглянула на Рима, но тот только пожал плечами. Совершенно непонятно было, что именно взбудоражило толпу. Он оставался последним — Анжела шагнула ступенькой ниже, когда люди внизу издали синхронный полувсхлип полувздох и распростерлись ниц.

Побелевший Ксен, вместо того, чтобы намазать, наконец, кровью гостя и отпустить его с миром, точно так же бросился ниц и чаша, плеснув остатками крови, звеня, соскочила со ступенек.

Разумовский видел, как нервно Бык положил руку на кобуру. Да и не он один — напряглись все.

Задрав на него голову, Анжела, улыбнувшись, сказала:

— Слышь, командир… У тебя на макушке бабочка сидит. Огромная такая! Только не спугни: жалко — она красивая.

— Бабочка? Надеюсь, она не ядовитая.

Рим стоял, совершенно не понимая, что делать, боясь публично нарушить какие-то местные традиции. Тишина все продолжалась, и он, все же нагнувшись, подхватил Ксена за руку и потянул наверх.

— Слушай, я же просил… Не надо мне так кланяться.

Тот неуклюже, как-то неловко встал, отстраняясь от чужака, глядя на его левое плечо. Смотрел он напряженно, почти с испугом. Помолчав несколько мгновений, Разумовский аккуратно спросил:

— Ксен, мы здесь чужие, но мы никого не хотим обидеть. Что-то не так? Мы нарушили какое-то правило?

— Кетцакоатль…

Рим оглядел себя, пытаясь понять, куда именно смотрит жрец. На левом предплечье, чуть выше локтя, на рукаве афганки сидела большая сине-голубая бабочка, слегка пошевеливая крылышками. Больше ничего не было, и он, вопросительно глянув на жреца, спросил:

— Что?

— Ты — Кетцакоатль! Его дитя признало тебя!

Чувствуя себя полным идиотом, Разумовский спросил:

— Бабочка — дитя бога? — выговорить имя бога он не рискнул, все же этот язык очень сложен для произношения.Они и так все говорят с акцентом. Не дай боже, переврешь букву и оскорбишь местных.

Жрец заговорил, временами колеблясь и подбирая слова:

— Рим, ты говорил, что вы все не помните, кем были там, — он указал пальцем в небо. — Она, — он кивнул в направлении бабочки, — указывает твою сущность. Бабочки — дети Пернатого Змея! Люди думают, что Кетцакоатль просто благословил тебя. Но я думаю, что ты он и есть!

Рим молчал, очень четко понимая теперь, что именно чувствует карманный воришка, когда его поймали за руку. Отпираться или объяснять что-то было совершенно бесполезно, и он, глядя прямо в восторженные глаза Ксена, заявил:

— Этого никто не знает, Ксен. Даже я. Мы не возражали против ритуала потому, что люди к нему привыкли, и не стоит их тревожить раньше времени. Может быть, она признала меня, — улыбнулся он, тряхнув рукой и потревожив бабочку. — А может быть, это просто бабочка, которая здесь летала. Больше не нужно видеть в каждом действие знамения или волю богов — мы уже здесь.

По ступенькам лестницы так и спускались: впереди те, кого помазали кровью, а замыкали процессию Рим без пятна на лбу, поддерживающий Ксена. Разумовский просто боялся, что потерявший чуть не литр крови жрец навернется в обморок.

Еще дней шесть Ксен приходил в себя после ритуала, соблюдая только какие-то необходимые ему лично обряды. На седьмой день с утра