Искусство учиться - Джош Вайцкин

Постепенно все больше и больше фиксируясь на раздражающей мелодии, я начал реагировать даже на те звуки, которые раньше едва замечал. В тишине турнирного зала отдаленный звук сирены скорой помощи или шепот зрителей могут показаться невероятно громкими. Тикающие шахматные часы превращаются в колокол, удары которого громом отдаются в мозгу. Проблема реакции на шум становилась все более острой, но внезапно я нашел ее решение. Участвуя в турнире в Филадельфии с мелодией Фила Коллинза, звучащей в голове, я вдруг внезапно понял, что могу думать в такт музыке. Мои мысли понеслись в ритме Коллинза, и я сыграл вдохновенную партию. После этого я решил взять быка за рога и начал вырабатывать в себе способность более устойчиво концентрироваться на игре. Стало ясно, что в соревнованиях высокого уровня не имеет смысла рассчитывать на то, что весь мир будет хранить тишину, поэтому остается только попробовать как-то примириться с шумом.

Жертвами моего нового способа воспитания устойчивости к шуму стали родители и сестра. Несколько раз в неделю, занимаясь шахматами в своей комнате, я врубал громкую музыку. Иногда это была музыка, которая мне нравилась, а иногда нет. Много месяцев из моей комнаты доносились грохочущие гимны буддийских монахов, доводившие сестру до крайнего раздражения. Наш небольшой дом наполнялся моими дикими концертами, но, как ни странно, семья мирилась с этим кошмаром. Идея состояла в том, чтобы приучиться не реагировать на шум, каким бы он ни был. В этот период жизни, в одиннадцать с небольшим лет, я зачастил в шахматные магазины неподалеку от дома, где можно было сыграть несколько блиц-партий, а игроков окутывали клубы сигаретного дыма, который я всегда ненавидел. Ну и конечно, я по-прежнему играл в парке на площади Вашингтона, где зрители всегда рады вмешаться в игру со своими советами или добродушными шутками. Заставить окружающих не шуметь или перестать курить было просто невозможно, так что мне оставалось только попытаться интегрировать окружающую обстановку в свой мыслительный процесс. Поэтому, если звучали песни «Бон Джови», то моя игра становилась несколько более агрессивной, чем под спокойную классическую музыку. Песнопения буддийских монахов почему-то стимулировали к невероятным шахматным открытиям. Голоса зрителей в парке воодушевляли меня так же, как и в детстве. Я даже научился мириться с дымом сигарет.

Когда мне исполнилось четырнадцать, а потом и пятнадцать лет, прочность моей мягкой зоны подверглась настоящему испытанию. На соревнованиях сильнейших юных шахматистов США появилась целая группа иммигрантов из Советского Союза. После распада этой страны многие сильные игроки оттуда решили искать счастья на западе. Эти дети были прекрасно подготовлены и обладали отменными бойцовскими качествами. Многие прошли школу знаменитых дворцов пионеров в Москве и Ленинграде[10]. Новые соперники имели целый репертуар психологических трюков, представлявших немалую опасность.

Один из наиболее интересных приемов применил русский мальчик, которому я проигрывал несколько месяцев подряд, пока наконец не подобрал ключик к его игре. Он был очень сильным игроком, поэтому наши партии отличались огромным напряжением. По непонятным причинам, играя против него, я часто был невнимателен в критических ситуациях. Как-то раз старый болгарский гроссмейстер Руди Блюменфельд подошел к моему отцу в Маршалловском шахматном клубе и спросил, знаем ли мы, какой прием применяет против меня мой противник. Мы этого не знали. Он объяснил, что в решающие моменты матча, когда мне требовалось сосредоточиться и терпеливо искать наиболее точное продолжение партии, он начинал легонько постукивать какой-нибудь шахматной фигурой по краю стола — почти неслышно, но в определенном ритме; это проникало в подсознание и замедляло мои размышления. Эта тонкая тактика оказалась весьма эффективной, и позднее я выяснил, что она была разработана советской школой гипноза и контроля мозга. Во время нашей следующей игры я специально следил за этим постукиванием, и точно — в критические моменты оно слышалось достаточно отчетливо. Потрясающе! Но, зная, что происходит, я мог использовать его прием против него же.

Некоторые другие юные русские шахматисты прибегали к гораздо менее изящным приемам, выходившим за рамки спортивной этики. Один из этих парней, бывший моим традиционным соперником на протяжении нескольких лет, имел привычку незаметно пинать меня под столом в важные моменты игры. Он мог встать из-за стола прямо во время турнира и подойти к своему тренеру, знаменитому гроссмейстеру, чтобы обсудить положение на доске на русском языке. Такое поведение вызывало жалобы, но практически мало что можно было предпринять, поскольку никто не знал, о чем именно они говорят.

А главное, содержание их бесед особого значения и не имело. Сам факт обмена мнениями с очень сильным игроком оказывал сильнейший психологический эффект на соперника. Последний чувствовал свою беспомощность и делал ошибки — брала верх психология жертвы, и партию уже можно было считать наполовину проигранной. Много раз я видел, как этот парень доводил своих американских партнеров до слез; американский же менталитет исключал возможность применения таких грязных приемов.

В 1993 году, когда нам было по шестнадцать лет, мы с этим русским мальчиком вместе ездили в Индию, чтобы представлять США на чемпионате мира для шахматистов моложе 21 года. Семь или восемь делегаций других стран выразили протест против неспортивного поведения американской делегации. Оппоненты практически из всех стран мира подходили ко мне и спрашивали, как же американцы могут так некрасиво поступать. Ассоциирование меня с этим парнем и его грязными трюками очень смущало.

В результате такого резкого изменения духа юношеских шахматных состязаний многие мои американские сверстники разочаровались в шахматах и ушли из спорта. Русские ребята оказались очень сильными игроками, поставившими перед нами целый ряд совершенно новых задач, но, вместо того чтобы решать их, американские шахматисты предпочли просто уйти. Что касается меня, то целая команда новых соперников с макиавеллиевскими замашками только вынудила еще больше сосредоточиться. Мне было что защищать, и прежде всего следовало найти способ справляться с грязными выходками оппонентов, не выходя из себя. Иногда выявить прием психологического давления означало нейтрализовать его, но трудно сдерживаться, когда тебя пинают или мошенничают в открытую. Грубое нарушение этикета в шахматном мире встречается редко, поэтому я был потрясен. Проблема заключалась в том, что в ярости я, как правило, теряю свою игру. Я пытался сохранять спокойствие, но если у соперника нет вообще никаких моральных рамок, это практически невозможно. Рано или поздно он доводил меня до состояния сильного раздражения, что так или иначе отвлекало от игры.

В конце концов я пришел к выводу, что для успешного решения подобной проблемы не следует подавлять собственные эмоции — гораздо эффективнее научиться использовать их с выгодой для себя. Вместо того чтобы стараться пересилить себя, надо было направить эмоции на улучшение настроения. Однако не могу сказать, что научился уверенно управлять эмоциями, пока не занялся боевыми искусствами и не столкнулся с грязными приемами и там. Иногда во время соревнований противники пытались ударить по коленям, в пах или попасть головой в нос (подробнее об этом читайте в главах «Позитивные стороны неудачи» и «Найти свой спусковой крючок»).

Эту проблему я решаю на протяжении всей своей жизни. Ментальная устойчивость, видимо, критически важное качество для шахматиста мирового уровня, и ее надо постоянно укреплять. Возвращаясь к своему опыту, я всегда ищу способы укрепить собственную психологическую неуязвимость. Если обстановка неблагоприятная, я не могу избежать этого, но могу выдержать. Получая повреждение — что нередко случается в жизни мастера боевых искусств, — я стараюсь не принимать болеутоляющие и трансформировать боль в ощущение, не обязательно являющееся негативным. Инстинктивно я склонен решать задачу, а не уклоняться от ее решения.

Эту внутреннюю работу иногда можно делать в самой необычной ситуации. Я уже говорил, что мой стиль в шахматах долгое время отличался созданием на доске запутанной и сложной ситуации, а затем нахождением более быстрого и эффективного выхода из нее по сравнению с моими оппонентами. Так я научился нормально себя чувствовать в условиях неопределенности и быстро меняющегося положения. Однако по большей части я использовал для тренировки самые обычные жизненные ситуации. Например, с десятилетнего возраста, играя в карты, скажем, в «Джин-рамми»[11], я редко записывал ходы, предпочитая держать комбинации карт в уме. Я никогда не был аккуратным, причем и не пытался бороться с этим недостатком, целенаправленно создавая хаос в своей комнате. В результате мне приходилось организовывать свое жизненное пространство ментально, что со стороны выглядело довольно странно.