Том 1. Главная улица - Синклер Льюис

Вскоре гости отказались от попыток поддерживать праздничный тон и начали болтать непринужденно, как у себя в лавках или дома.

Мужчины и женщины разделились; стремление к этому обнаружилось с самого начала вечера. Покинутая мужчинами, Кэрол была предоставлена группе матрон, упорно толковавших о детях, болезнях и стряпне: это был их профессиональный разговор.

Что-то кольнуло ее. Ей вспомнилось, как она воображала себя изящной молодой замужней дамой в салоне, занятой разговором с интересными и остроумными мужчинами. Она стряхнула уныние и решила узнать, о чем могут говорить мужчины, толпившиеся в углу между пианино и граммофоном. Поднимаются ли они над этими бабьими сплетнями в более широкий мир абстракций и деловых интересов?

Сделав миссис Доусон изящный реверанс, она прощебетала:

— Что это мой муж бросил меня? Пойду надеру негоднику уши.

Она была вполне довольна собой, так как уловила необходимый сентиментальный тон.

Кэрол важно проплыла через комнату и, возбуждая интерес и одобрение зрителей, уселась на ручке кресла Кенникота.

Он беседовал с Сэмом Кларком, Льюком Доусоном, Джексоном Элдером — владельцем лесопилки, Четом Дэшуэем, Дэйвом Дайером, Гарри Хейдоком и Эзрой Стоубоди — председателем ионического банка.

Эзра Стоубоди был человек первобытный. В Гофер — Прери он поселился с 1865 года. Он был очень похож на хищную птицу: тонкий, крючковатый нос, плоский рот, нависшие брови, густо-красные щеки, голова, покрытая белым пухом, и надменный взгляд. Он был недоволен социальными переменами последних тридцати лет. Три десятилетия назад доктор Уэстлейк, адвокат Фликербо, пастор-конгрегационалист Мерримен Пиди и он сам были законодателями Гофер-Прери. В те дни изящные искусства — медицина, юриспруденция, религия, финансы — признавались, как и следовало, областью аристократической. Четверо янки демократически болтали с остальными гражданами, но фактически правили этими выходцами из Огайо и Иллинойса, этими шведами и немцами, которые последовали за ними сюда. Теперь Уэстлейк состарился и почти не появлялся в обществе. Джулиус Фликербо должен был уступить значительную часть практики более проворным молодым юристам. Преподобный Пиди умер. И больше уже ни на кого не производила впечатления в этот испорченный век автомобилей пара рослых серых, на которых все еще разъезжал Эзра. Город стал таким же разношерстным, как Чикаго. Норвежцы и немцы владели магазинами. В обществе задавали тон простые купцы. Торговля гвоздями была так же священна, как профессия банкира. У всех этих выскочек — разных Кларков, Хейдоков — не было чувства собственного достоинства. Они были трезвы и осторожны в политике, но они болтали об автомобилях, духовых ружьях и бог знает еще о каких новомодных затеях. Мистер Стоубоди чувствовал, что он тут не ко двору. Однако его кирпичный дом с мансардой был все еще самым большим в городе, и Стоубоди поддерживал свое аристократическое положение тем, что изредка показывался среди более молодых людей и ледяным взглядом напоминал им, что без банкира никто из них не мог бы продолжать свои вульгарные занятия.

Когда Кэрол, нарушив приличия, подсела к мужчинам, мистер Стоубоди пискливым голосом говорил, обращаясь к Доусону:

— Послушайте, Льюк, когда Биггинс поселился в Уиннебаго? Кажется, это было в тысяча восемьсот семьдесят девятом?

— Ничего подобного! — возмутился мистер Доусон. — Он приехал из Вермонта в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом или нет, погодите, это было, кажется, в шестьдесят восьмом году, и взял участок на Рамривер, намного выше Аноки.

— Вот и нет! — надсаживался Стоубоди. — Он и его отец поселились сперва на Синей Земле!

— О чем, собственно, они спорят? — шепотом осведомилась у мужа Кэрол.

— О том, был ли у этого старого болвана Биггинса английский сеттер или пойнтер. Они спорят об этом уже весь вечер.

Дэйв Дайер вмешался, чтобы сообщить новость:

— Говорил я вам, что Клара Биггинс дня два назад была в городе? Она купила грелку, и довольно дорогую — два доллара тридцать центов!

— Ну, конечно, ну, конечно! — забрюзжал мистер Стоубоди. — Она совсем, как ее дед. Не умеет отложить ни гроша. Два доллара и двадцать или, вы говорите, тридцать? Два доллара и тридцать центов за грелку! Нагретый кирпич, завернутый в шерстяную юбку, ничуть не хуже!

— Как гланды Эллы, мистер Стоубоди? — зевая, спросил мистер Чет Дэшуэй.

В то время, как мистер Стоубоди давал физиологическую и психологическую характеристику состояния гланд своей дочери, Кэрол думала: «Неужели они все так страшно заинтересованы гландами Эллы или даже ее пищеводом? Хотелось бы знать, можно ли их заставить говорить о чем-нибудь более общем! Рискну!»

— В ваших местах не было больших неприятностей с рабочими, мистер Стоубоди? — невинно спросила она.

— Нет, слава богу, мы были от этого избавлены, если не считать прислугу и рабочих на фермах. У нас довольно хлопот и с пришлыми фермерами. С этими шведами не успеешь оглянуться, как они становятся социалистами, популистами или черт знает еще чем. Правда, когда за ними числится ссуда, с ними можно разговаривать по-человечески. Тогда я вызываю их в банк и говорю им несколько теплых слов. По мне, пусть они будут демократами, пожалуйста, но я не терплю вокруг себя социалистов. Во всяком случае, у нас нет таких неприятностей с рабочими, как в больших городах. Даже Джеку Элдеру спокойно работается на своей лесопилке, верно, Джек?

— Да, конечно. В моем деле почти не требуется опытных рабочих, а ведь вся беда в этих вечно недовольных механиках-недоучках, которые все время требуют прибавки и читают всякую там анархистскую и профсоюзную литературу.

— Вы одобряете рабочие союзы? — спросила Кэрол у мистера Элдера.

— Я?! Ну уж нет! Дело вот в чем. Я ничего не имею против того, чтобы поговорить с моими людьми, когда они чем-нибудь недовольны — хотя бог знает что такое нашло на рабочих, — они теперь совершенно не ценят хорошего места. Но все же, если кто-нибудь из них придет ко мне как человек к человеку, я всегда готов пойти ему навстречу. Но я не хочу, чтобы ко мне являлись посторонние, какие-то «делегаты» или, как там они еще себя называют, шайка паразитов, живущих за счет невежества рабочих. Я не позволю, чтобы они совали всюду свой нос и учили меня, как вести мое дело!

Мистер Элдер разгорячился и переходил на все более воинственный и патриотический тон.

— Я стою за свободу и конституционные права. Если кому-нибудь у меня не нравится, он может взять расчет. Точно так же, если он не нравится мне, я могу дать ему расчет. Вот и все! Не понимаю, к чему все эти осложнения и фокусы, и правительственные отчеты, и тарифные сетки, и все прочее, что еще пристегивают к рабочему вопросу, когда он совершенно прост. Кому не нравится плата, тот может уйти, вот и вся недолга!

— А как вы относитесь к участию рабочих в прибылях?

В ответ мистер Элдер разразился громовой речью, а остальные уныло закивали в лад, как игрушки в витрине, — смешные мандарины и судьи, болванчики и клоуны, когда их качнет струя ветра из открытой двери.

— Все это участие в прибылях, и улучшение быта, и страхование, и пенсии для стариков-просто брехня. Только ослабляет независимость рабочего и урезывает честные прибыли. Всякие скороспелые мудрецы, у которых молоко на губах не обсохло, и эти суфражистки, и разные проходимцы, желающие учить делового человека, как ему вести свое дело, и кое-какие профессора из колледжей — те тоже не лучше! — вся эта свора не что иное, как переряженные социалисты. И мой долг как предпринимателя противостоять всякому покушению на неприкосновенность американской промышленности. Да, милостивые государи!

Мистер Элдер вытер вспотевший лоб.

— Верно! Правильно! — добавил Дэйв Дайер. — Перевешать бы всех этих агитаторов, и делу конец! Как вы думаете, доктор?

— Ну, понятно, — согласился Кенникот.

Этим вмешательство Кэрол было пресечено, и собеседники занялись вопросом о том, на десять или на двенадцать дней отправил мировой судья в тюрьму пьяного бродягу. Выяснить это оказалось не так просто. Потом Дэйв Дайер начал рассказывать о какой-то своей поездке на автомобиле.

— Да, я неплохо использовал эту развалину. На прошлой неделе я великолепно прокатился в Нью-Вюртемберг. Туда сорок три… нет, погодите-ка, семнадцать миль до Беллдейла, и примерно шесть и три четверти, ну, скажем, семь до Торгенквиста, и добрых девятнадцать миль оттуда до Нью-Вюртемберга, — семнадцать, и семь, и девятнадцать это будет… сейчас сосчитаем: семнадцать и семь — двадцать четыре, плюс девятнадцать или, скажем, плюс двадцать, это будет сорок четыре. Ну вот, так и выходит: отсюда до Нью-Вюртемберга сорок три или сорок четыре мили. Мы выехали около четверти восьмого, вероятно, было семь двадцать, так как мне пришлось остановиться, чтобы залить радиатор. Все время мы шли довольно хорошим ходом и…