Растление великой империи - Владимир Максимов

При всем своем политическом экстремизме, а может быть, именно поэтому, социальное сословие, породившее Ленина, всегда оставалось крайне консервативным в эстетической области. Его культурный радикализм не заходил дальше передвижников вроде Репина в живописи, Чайковского в музыке и Толстого в литературе. Даже Чехова, как известно, Ленин относил к декадентам.

С годами, и в особенности после прихода к власти, эта эстетическая утилитарность принимала в нем все более и более упрощенные формы, выливаясь подчас в беззастенчивую апологетику насущного примитивизма. Общеизвестна его горячая поддержка рифмованных агиток Демьяна Бедного, грубые выпады против конструктивистов, открытая неприязнь к Маяковскому, по адресу которого (имея в виду его посредственное стихотворение «Прозаседавшиеся») он позволил себе единственный, хотя и весьма сомнительный комплимент: «Не знаю как с точки зрения поэзии, но с точки зрения политики превосходно!».

Однажды, после просмотра выставки ВХУТЕМАСА, Ленин походя обронил кокетливую фразу: «В искусстве я не знаток!» И на своем горчайшем опыте советская художественная интеллигенция вскоре убедилась, что это был первый и последний руководитель партии и правительства, который не считал себя безупречным ценителем муз.

Его наследники не только довели вульгаризаторскую эстетику своего учителя до полного совершенства, но и принялись делать из своих личных оценок организационные и судебные выводы.

И вот уже несостоявшийся стихоплет Сталин берется определять, кто есть «лучший и талантливейший поэт нашей эпохи»; еле-еле барабанящий на фортепьяно Жданов поучает Шостаковича нотной грамоте; придворный паяц Каганович курирует постановки пьес Булгакова в Художественном театре.

В результате их «творческого» вмешательства в культурный процесс десятки и сотни писателей, художников, музыкантов и режиссеров оказываются в конце концов в смертных камерах Лубянки и бесчисленных бараках ГУЛага. Достаточно назвать лишь виднейших из них, чтобы уяснить для себя всю меру злодейств, учиненных чиновными «эстетами»: О. Мандельштам, В. Мейерхольд, И. Бабель, Б. Пильняк, П. Васильев и целый ряд других не менее блистательных имен.

В том же духе продолжали и продолжают действовать на этом поприще их современные наследники: абсолютно безграмотный Хрущев доводит до могилы Пастернака и топчет отечественных нонконформистов, а никогда ничего не читавший в своей жизни, кроме букваря и четвертой главы истории КПСС, Брежнев изгоняет из страны Александра Солженицына.

К сожалению, здесь, на ««просвещенном» Западе, с опозданием на сто лет определенная часть интеллигенции, называющей себя «левой» или «прогрессивной», зеркально повторяет зады русской истории. Оставаясь до мозга костей сугубо мелкобуржуазной, эта интеллигенция обвиняет в буржуазности все подлинное и талантливое, что еще остается в Западной культуре, замещая свою творческую импотенцию примитивной социальной демагогией. Сотни, тысячи книг, пьес, картин и ораторий, место которым в лучшем случае на складе макулатуры, объявляются шедеврами мирового духа и откровением всех времен и народов.

Один из наших самых выдающихся ученых-марксистов в прошлом Александр Зиновьев сказал не так давно в Гренобле: «Я презираю марксизм за его неталантливость!» Мне хотелось бы добавить к этому, что бездарность в современном мире становится еще и смертельно опасной. Не в силах утвердить себя в обществе нормальным способом, бездарность берется за оружие, замещая комплекс неполноценности грязной политической демагогией. Можно себе представить, на что способна бездарность, пришедшая к власти, если уже до этого она не стесняется пытать и убивать заложников и устраивать международные охоты на неугодных ей людей.

Призывая в процессе борьбы за власть к «полному раскрепощению духа», к освобождению от «тотальной цензуры правящего класса», к «расцвету подлинной свободы творчества», они, как только овладевают средствами контроля над обществом, во сто раз превосходят предшественников в искусстве удушения всякого живого слова, мысли, звука.

Стоит только сравнить их дореволюционную демагогию с их послереволюционной практикой, чтобы убедиться в беспредельном лицемерии этих «освободителей рода человеческого». Глядя, как современные вожди тоталитарных стран выраживают «новую культуру» с помощью идеологических кляпов и тюремных наручников, превращая ее в одну из разновидностей текущей пропаганды, невольно посожалеешь о весьма осторожных ножницах царского цензора Никитенко, после которых Гончаров все-таки оставался Гончаровым, а Достоевский — Достоевским.

Всякая диктатура, а в особенности тоталитарная — есть власть бездуховного ничтожества, стремящегося низвести общество в целом до своего убогого уровня и не брезгующего при этом для достижения цели никакими средствами.

Только бездарность, провозгласившая, что сапоги выше Пушкина, способна довести общество до ГУЛага и добиться того, что у народа вдруг не оказывается ни сапог, ни литературы. Поэтому я позволю себе в заключение предостеречь своего западного современника:

— Осторожно, бездарность!

Цена нашего изгнания

Недавно один американский журналист задал мне вопрос: чем отличается эмиграция американских писателей Двадцатых годов в Париже от русской литературной эмиграции наших дней?

Сама постановка вопроса свидетельствовала о полном отсутствии у моего гостя элементарных представлений о проблеме, которую он намеревался изучить. К сожалению, в современном мире журналист этот не одинок в своем наивном неведении относительно природы и сущности эмиграции из тоталитарного мира.

А ведь ответ нагаданный вопрос, при действительно заинтересованном рассмотрении, не требует особых интеллектуальных усилий: тем же, чем путешествие отличается от бегства.

Недаром ведь Эрнест Хемингуэй назвал книгу своих воспоминаний о жизни в Париже в двадцатых годах «Праздник, который всегда с тобой». Едва ли какой-либо писатель из тоталитарной страны мог бы назвать свою парижскую или любую иную эмиграцию «праздником».

В частности, для русского писателя это чаще всего трагедия, даже не столько социальная (все-таки по сравнению с двадцатыми, тридцатыми и сороковыми годами до полного пауперизма дело сейчас не доходит), сколько психологическая.

Западные писатели (даже если они действительно эмигранты, как, к примеру, были испанские, португальские, греческие во времена авторитарных режимов в своих странах или латиноамериканские — сегодня) при всех равных с нашими социальных обстоятельствах не чувствуют себя вырванными из контекста общей для них западной культуры, материальной цивилизации, языковой атмосферы. Они не выпали из этого контекста, они только передвинулись в его пространстве.

Мы же — дети России, слепленные из восточного теста, лишь взошедшего на западных дрожжах, зачастую сами того не сознавая, вывозим оттуда, вместе с самими собою, свои индивидуальные острова собственной родины и продолжаем здесь жить на этих островах, не сливаясь с окружающим нас миром. Мы живем памятью, а памятью нельзя жить до бесконечности.

Поэтому, на мой взгляд, сколько-нибудь значительная литература в русской эмиграции возможна только в ее первом поколении или в том случае, если сама по себе эмиграция станет перманентным явлением, которое будет вновь и вновь обновлять для нее питательную среду.

Об этом свидетельствует весь опыт предыдущих эмиграций из России. Назовите мне хотя бы одно крупное литературное имя, возникшее уже на Западе в его втором или третьем поколении! Набоков не в счет, ибо к концу жизни он и сам свое творчество не причислял к русской литературе, а считал себя американским писателем.

Но эмиграция выявляет и другую характерную закономерность творчества вообще. Многие люди, которые у себя на родине жили литературой и без нее, казалось бы, не мыслили себе жизни, оказываясь в эмиграции в новых социальных обстоятельствах, довольно безболезненно переходят в другие области деятельности: в различного рода бизнес, общественную деятельность, в лучшем случае — в журналистику.

Следовательно, литература для них была не призванием, а лишь наиболее доступной им формой социального самоутверждения в условиях тоталитарного общества.

Невольно задаешься вопросом: сколько же своеобразных и ярких индивидуальностей занимаются в нашей стране не своим или чуждым для себя делом, вынужденные подавлять в себе свое подлинное призвание?

Недавно французская газета «Либерасьон» провела среди писателей всех основных эмиграции, обосновавшихся в Париже, опрос на тему «Почему вы пишете?».

Я позволю себе привести здесь свой собственный ответ на эту анкету: