Течения - Даша Благова

меня никогда не интересовало, какой именно. Я тогда уже все понимала про секс и поэтому совершенно его не хотела, но чувствовала, что пора, Сережа, как сказала одна девчонка из дворовой компании, вечно ждать не будет. Как я и предполагала, все случилось быстро, больно, Сережа даже не целовался, пока дергался у меня между ног.

Второй, третий, четвертый и почти все другие сексы были не лучше. Хотя я помнила и один приятный раз, когда мы не подгадывали время, чтобы точно без родителей, а оказались на Сережиной даче, выпили вина, просто болтали, просто целовались, ничего такого не планировали, а потом я заметила, что у меня в животе стало горячо, и чем ниже, тем тяжелее, я тогда подумала, что это как цистит, только наоборот, зеркально, не в минус, а в плюс, то есть приятно, и у нас случился тот самый хороший, неторопливый, нежный раз. Больше ничего такого не было.

И теперь, пожив в Москве месяц с небольшим, я понимала, что по Сереже не скучаю и совсем его не люблю, просто он был симпатичным, рослым и дерзким, а я была отличницей-медалисткой с милым лицом, но не ботанкой, а той, что пьет пиво за гаражами, так что из нас получилась, как все говорили, красивая пара.

Ну, типа того, что-то такое, кажется, было, — так я ответила Вере на вопрос, был ли у меня секс.

Вера ничего уточнять не стала. Мы курили, Вера выдыхала дым почти сразу после втягивания, я задерживала его в легких. Раньше я посмеивалась над тем, как по-детски курит Вера, но теперь чувствовала стыд перед ее чистотой — за свое не пойми какое детство, беспорядочную юность, за то, что у меня уже все было. Я тогда подумала: как жаль, что я поторопилась. Потому что у Веры впереди, может быть, что-то волшебное, как показывают в фильмах, по большой любви и с нежностью. Первый секс бывает однажды, а у меня и на сто первый раз не случилось ничего особенного.

Слушай, а пофоткаешь меня на зеркалку, — спросила Вера.

Я не знала, как пользоваться зеркалкой, но согласилась. Думала, может быть, у меня получится схватить Верину одинокость, ее трепещущее тепло: мне бы хотелось, чтобы она увидела себя такой, какой я узнала ее тем утром. Мы зашли в квартиру, она подкрасила брови и веки, а вместо льняного сарафана надела черный шелковый халат.

Мы вернулись в подъезд, Вера подожгла сигарету и села на подоконник. Фоткай так, будто я не знаю, что ты здесь, сказала Вера. Она курила, а я снимала ее слева и справа, даже с корточек, потом показала, что получилось. Вера приближала и отдаляла картинки, рассматривала, хмурилась, потом принялась крутить фотоаппаратные колесики. А вот так теперь попробуй, сказала Вера, и не обрезай ноги. Я пощелкала ее сверху, снизу, с разных боков, поближе и подальше, я задерживала дыхание, чтобы руки не дрожали, очень старалась и закончила, только когда Вера докурила вторую сигарету.

Ничего так, прикольно, — сказала Вера.

Потом я собралась и уехала. Не успела даже привести себя в порядок, потому что к Вере снова спешила домработница. Я ехала в метро, беспородная и бездомная, и чувствовала себя несчастной. Когда Вера рассматривала фотографии второй раз, я поняла, что они никуда не годятся. Но почему она не сказала мне об этом? Почему назвала их ничего так, прикольными?

Выходные я просидела в общежитии, читала тексты к следующему коллоквиуму и постоянно обновляла страницу Веры. Вдруг мне показалось и мои фотографии не так уж плохи? Но Вера не спешила их выкладывать, ее соцсеточный слепок не менялся. Мы переписывались каждый час и иногда звали друг друга курить. Во время перекуров мы не брали с собой телефоны, просто знали, что делаем одно и то же. Это придумала Вера.

Мы долго обнимались, встретившись на факультете в понедельник. Я хотела спросить ее про те фотографии, но почему-то не решалась. На всех лекциях мы садились рядом и дремали на столах или, когда оказывались на виду у преподавателя, переписывались в тетради и рисовали друг другу картинки. Иногда мне хотелось обновить Верину страницу, хотя сама Вера была под боком. У нее и москвичек из группы все получалось легко и красиво — фотографировать, одеваться, вести соцсети, говорить, есть и ходить. А я снова не справилась и страдала из-за этого. Но еще больше меня мучило то, что я не могла спросить Веру про те снимки.

В четверг появилась новая фотография. Свежее Верино изображение заплаткой перекрыло пиксели, которые я знала наизусть. В глазах запрыгали пятна, кишечник поежился. Нажимая на кнопку снова и снова, я будто наколдовала Вере новую аватарку и теперь не могла поверить, что все сбылось. Вера курила, не смотрела в камеру и, кажется, не знала, что ее фотографируют. Но это был не мой снимок. Она вообще стояла где-то на улице.

Под фотографией она оставила подпись.

There's a part in me you'll never know,

The only thing I'll never show.

Я скопировала текст в переводчик. Он не был для меня слишком сложным, просто я так привыкла.

Во мне есть часть, которую ты никогда не узнаешь,

Единственное, что я никогда не покажу.

Это что, послание для меня?

5

Нам сказали сидеть и обводить эпитеты.

Одногруппницы выглядели понурыми и обиженными, пока преподавательница раздавала одинаковые листы с бледными строчками. Как закончите, положите работы на угол стола, сказала она. Это было легкое, совсем школьное задание, похожее на контрольную в девятом классе.

Мы быстро привыкли к своей взрослости, к тому, что теперь можно спорить на коллоквиумах, к обращению на вы и праву выйти из аудитории, не поднимая руки. И вдруг нам дали ясно понять: вы еще совсем дети и не годитесь ни на что серьезное. На той паре по теории литературы я злилась и хотела выйти за дверь, даже не коснувшись листа с буквами, которые расплевал казенный принтер. Но каждый раз, когда я представляла, как не сдаю какое-то задание, у меня начиналась паника. Я знала, что, если меня отчислят из университета, я отправлюсь домой на доживание.

Удивительно ранняя и холодная осень.

А «ранняя» — это эпитет, — спросила в мой затылок Ритка, и я ничего ей не ответила.

Из увлеченной, слегка нервной, доброй Сильвии Александровны вдруг выпарилось все жизненное. Зайдя в аудиторию, она даже не