Самый скандальный развод - Анна Богданова

– Машенька, я не займу у вас много времени, – проговорил он, протягивая мне торт.

Нечего сказать, Анжелкин отец сильно изменился (на свадьбе я как-то не обратила на это внимания): хоть он и был всю жизнь самым последним подкаблучником, но раньше глаза его горели, и он смешил при встрече все наше содружество. Теперь, кажется, ему было не до смеха – в глазах непроходимая печаль, даже уголки рта опустились, придавая лицу скорбное выражение.

– Да у меня вагон времени, так что можете не волноваться! У вас что-то случилось?

Иван Петрович робко присел на краешек дивана в кухне и сказал, пытаясь казаться веселым:

– Машенька, я к вам, собственно, пришел за советом, как к инженеру человеческих душ. Вы ведь писатель! Это может показаться странным. Я работаю в церкви и мог бы поговорить с батюшкой, но я тысячу раз уж говорил с ним.

– И что он вам советует? – спросила я, заваривая чай.

– Смирение и терпение. Но я, видимо, слишком слабый человек.

– А что случилось? С Анжелой сейчас, по-моему, все в порядке.

– Да что вы! Какой там в порядке! Кузю совсем измучила. Ничем хорошим это не кончится. Мальчик ругается матом, как сапожник!

– Его, наверное, кто-то научил. Не мог же он сам...

– Конечно! Анжела его и научила!

– Анжела?! – изумилась я.

– Ну, да. Придет, бывало, домой пьяная и давай браниться, и все это при ребенке, а дети в этом возрасте все впитывают в себя, как губки. Степаниду бросила! А ведь ей всего пять месяцев. Разве так можно? Михаил недоволен, как она с детьми себя ведет, да и с ним тоже. Знаете, он, кажется, вообще ее бросить решил и даже при мне пару раз ей этим угрожал – говорит, детей я себе заберу, потому что тебе доверить их нельзя, а сама, мол, колупайся тут, как хочешь.

– Но как же так, – растерялась я.

– А что! Его можно понять. Он работает с утра до ночи, приходит домой усталый, холодильник пуст, есть нечего. Анжела с Кузей по каким-то секциям мотаются, приходят позже него, ребенок плачет полночи, от перенапряжения заснуть не может. Степанида и вовсе у Лидии Ивановны живет. В общем, кошмар!

– Да-а, – протянула я.

– А Нина Геннадьевна наша... Та совсем помешалась, – шепотом сказал он, будто боялся, что жена может подслушать, но тут же глаза его загорелись, как прежде, и он неожиданно разразился диким хохотом. Сначала я подумала, что это у него нервный смех, но он никак не мог остановиться, хватаясь за бока. Я, глядя на него, не смогла удержаться и тоже залилась смехом. – Нет, вы не можете себе представить! – прыская, еле выговорил он. – Это ж настоящий крокодил! Ха! Ха! – Он буквально задыхался от смеха. – Ходит по улице, обмотавшись занавеской, на голове – макаронная фабрика! Ой! Хо! Хо! – У него, кажется, начались кишечные колики. – А веки! Веки! Зеленкой мажет! – Иван Петрович постепенно успокаивался, но с мелкими смешками продолжал: – На запястья какие-то браслеты понавешала из зубов – настоящих, человеческих. Я спрашиваю, откуда, а она... Знаете, что она мне ответила?

– Что? – давясь от смеха, спросила я.

– Из стоматологической поликлиники. Представляете, она несколько дней околачивалась около хирургического кабинета и выпрашивала у дантиста выдранные у пациентов зубы! Это еще что! На зубах она не остановилась – у нее теперь новая причуда. Ходит на рынок и скупает парных кур! Дорогу-ущих! Потом режет их так ожесточенно, будто на разделочной доске перед ней не птица, а лютый недобитый враг, и она его с наслаждением казнит. Все бы ничего – пусть как хочет, так и режет, мне все равно, но от этих кур никому ничего не достается.

– Как не достается? Она из них ничего не готовит?

– В том-то и дело, что нет! Перед тем как надругаться над птицей, она отплясывает у стола какой-то бесовской танец и орет при этом на весь дом что-то нечленораздельное, а после того как исполосует курицу, берет малярную кисть, всю ее в крови измажет, и пошла стены кровью малевать. Всю квартиру изуродовала! Стены испохабит, курицу швырк в окно и приговаривает: «Лети, лети жертва! Да не отвергни жертву, о великий Дамбалл!» Одним словом, чертовщина!

Я пару раз выбегал за курами на улицу – один раз вовсе не нашел – не успел просто – видно, уж кто-то подобрал, а во второй – смотрю, старуха ее уже в авоську запихивает. Я говорю: «Давай сюда! Это моя курица!» А она: «Я нашла, значит, моя!» И мы сумку эту минут пять перетягивали друг на друга, потом я отпустил, потому что стыдно стало – до чего ж это я, верующий человек, опустился! Но опять неувязочка вышла: старуха-то не ожидала, что я авоську отпущу, да как грохнется на землю. Я бежать! Вот скажите, как можно жить с такой женщиной?!

– Но вы столько лет были вместе... И потом, вы, наверное, любите ее? – Я не знала, что еще сказать.

– Да она разучилась понимать русский язык – она меня вообще не слышит! Одни глупости делает. Вот уж третий день повадилась ходить к Курте своему – говорит, что он великий человек, что-то вроде гуру. А на самом деле его фамилия Задрыжкин. Он – рецидивист, пять раз сидел за хищение государственного имущества в особо крупных размерах.

– Кошмар! Ведь с ним и общаться опасно! – я всплеснула руками.

– Да... – задумчиво проговорил Иван Петрович. – Машенька, я у вас отнял столько времени, а ведь главного-то, зачем пришел, до сих пор так и не сказал. Понимаете, жить дома с каждым днем становится все невыносимее. Да я вообще чаще бываю у сватьи, у Лидии Ивановны... Там внучка... И помощь моя требуется...

Я чувствовала, что Анжелкин отец никак не может выговорить, зачем он ко мне явился.

– Скажу прямо. Я хочу развестись с Ниной и жениться на Лидии Ивановне, – бухнул он и тут же принялся обосновывать свое решение: – Нас с Лидочкой связывает Степанида, будем жить вместе, растить внучку. Ведь девочка, если разобраться, никому оказалась не нужна. Правда, Лида адвентистка, но может, она согласится сменить веру. Что вы, Маша, на это скажете? Что посоветуете, как инженер человеческих душ?

– Ну... Э... – мычала я. – Может, все еще образумится, и у Нины Геннадьевны пройдет это увлечение, как и все прежние? Может, не стоит так быстро принимать решение. Ведь вы столько лет прожили вместе.

– Да, да. Но за то время, пока я общаюсь с Лидией Ивановной, я понял одну очень важную вещь. Оказывается, все тридцать три года, что мы прожили с Ниной, со мной никогда и никто не считался – ни она сама, ни ее покойная мать, ни даже моя собственная дочь. Я всегда безоговорочно делал то, что они все от меня требовали. У меня даже мысли не было сделать что-то им наперекор. Я был втянут во все увлечения жены! Даже мочу пил! – в ужасе воскликнул он, вспомнив пристрастие Нины Геннадьевны к уринотерапии. – А тут, понимаете, со мной считаются, спрашивают мое мнение. У меня вдруг к пятидесяти пяти годам появилась свобода выбора!