Рассказки конца века - Александр Силаев

Ценил он и веселую прибаутку над местными старичками. По-свойски так шутковал. Подойдет, например, и скажет по большому секрету, что твоя старуха, дескать, тебе рога с Вальдемаром наставляет, причем в трудовое время и в особо извращенных формах. Те в панику, а Гегемонычу смешно, сам-то он свою супругу давно масонам на ящик водки сменял. Двое пенсионеров от таких шуткований на месте дуба дали, а ему все смешно, особенно когда он описывал, как Вальдемар старухе шампанское преподнес, а она ему, изменщица, пачку презервативов. Пенсионеры на этом месте просто умирали, двое, как уже было сказано, в прямом смысле. А Гегемоныч со смеха все помирал, помирал, да жаль, что так и не помер.

Любил он еще наряжаться мусульманином и пугать в таком виде окрестных хрюшек. Свинки нутром чуяли, как он их презирает, сильно нервничали, худели и в итоге становились невкусными. Подсобил Аллаху, собачий сын.

К собакам у него, кстати, отношение было особое, как и к кошкам. Он с ними экспериментировал, а если выражаться по-русски, то просто спаривал. Возьмет кобеля с кошечкой, бесстыжая его харя, и запрет вместе. Или посадит в один ящик кота и сучку. Особей он специально выбирал породистых. Ну запрет он их, бывало, сядет рядышком и давай ждать, стервец, когда потомство появится. За это, говорил он, мне Нобилевскую премию дадут, я на нее целый год просыхать не буду, а вам водяры не дам, потому что рылом вы не вышли премии пропивать. За такие слова на него обижались дико, прямо на кол посадить хотели. Ну что ты сделаешь человеку, который самого Ленина видел? Так он и ходил непосаженный куда надо. Но все утешались, что гибрида ему не вывести, хоть он нам и загадил мозги немецко-фашистским философом Хегелем, будто из единства противоположностей рождается новое. Умный был, барбос, хотел Хегеля на практике доказывать и нобилевскую получку пропить. Но мужики-то знали, что Хегель это одно, а кошка с собакой совсем другое. Из ящика он всегда доставал обоих исцарапанными, с умной рожей намекая на изнасилование. Но это он фантазировал, по-русски говоря — мозги гадил. Фантазер был хуже горькой редьки, стрелять таких надо.

Например, он врал, что когда Красной Армий командовал Буденный, он ходил с ним бить эсэсовца Маннергейма на Чудском озере. Но все знают, что Красной Армией завсегда руководил непосредственно сам Чапай, Маннергейма били не на озере, а в швейцарских Альпах, и не Чапай его там бил, а Суворов. И Маннергейм был не эсэсовцем, а наполеоновским маршалом. Думать надо башкой. Ври, ври, да не завирайся, как говаривал в свое время нарком Эдуард…

Страшная мысль иногда приходила ночью: если он так любил врать, то может он и про это самое? Почему бы и нет? От такого всего можно ожидать. Хотя это уже святое, а Гегемоныч вечные ценности уважал. У него даже портрет наркома Эдуарда висел. Он его, правда, потом на колесо сменял, но не мог же он совсем без святого? Так что от идеала не отколупывался, наш был, как родимый пенек. Сколько его супоросые жиды в агентуру не заманивали, так и не ушел, молодец. Не продался англичанам, и все тут. Даже за мотоцикл. А почему? Да потому что Родину признавал и наш был, как сибирский валенок, даже хуже. Сдал потом компетентным органам всю их супоросую ложу вместе с потрохами. Те супоросых повязали, а потроха оставили Гегемонычу — не в службу, а в дружбу.

…Занятный был вообще мужик. С козой умел в шахматы играть. Свяжет козу, чтобы та не утекала, и посадит за шахматную доску. Та, понятно, мыслить не может, потому что животное. Гегемонычу приходилось думать сразу за себя и за козочку. И при этом он еще ухитрялся всегда выигрывать. Не совсем, стало быть, дурак, хоть и Ленина видел.

А погорел по-дурному.

Начальство издавна размышляло, куда бы его, паскудину, подальше послать. И додумалось наконец. И послали Гегемоныча в пионерский отряд. А отряд был еще тот, якобинской закалки, все уголовники обходили его стороной и правильно делали. Пионеры — люди непредсказуемые. Когда у них краски не было, они, говорят, свой флаг кровью мазали, чтоб красный был, не побелел и не полинял. Кровь собирали по-вампирски, со всех встречных и поперечных, ходили с тазиком и разрешения не спрашивали. Одному донору такую дырку в животе расковыряли — целое ведро натекло! А еще говорят, что дети ленивы. Да не в жизнь. Такую дырку пробурить, это же уметь надо.

Тема его лекции была проста как полено, даже как полполена: «Я и Ленин». Но несчастный Гегемоныч с утра не выпил, поэтому был искренний и нетворческий.

Он зашел в класс. Пионеры ждали, одетые как положено.

На передних партах бухали с закуской и стаканами. Чуть подальше пили из горла без закуски. На задних местах покуривали косячок. В проходах лежали самые отчаянные активисты, с удовольствием покалывая себя в вену. Гегемоныч растерялся, он не знал, что так должно быть, что такие уж теперь времена. Невзирая на прибамбасы, он был все-таки старомодный дед.

— Ну видел я его, видел, — правдиво и без энтузиазма признался он. — Ну нормальный он мужик… Лысый, как все эти самые… Что тут рассказывать?

Из прохода поднялся худенький парень.

— Ты не понтуйся, старый, — посоветовал он. — Ты как есть перед пацанами говори. Ты знаешь, кто по натуре пионеры? Это такие пацаны, которые над всеми пацанами пацаны, усек? Скажи хоть, где видал пахана. Колись, не в падлу.

Хлопец потянулся за выкидухой, но не выдержал и упал в проход.

— Да в гробу я вашего Ленина видал, — честно заявил Гегемоныч.

Из под парты выскочил переодетый гебист и огрел бедолагу оглоблей по темечку. Чтоб, значит, не развращал красную молодежь. Мало кого он еще в гробу видел, за всеми не уследишь.

(Говорят, жил человек, у которого на груди была татуировка: изображение отца в гробу с надписью «там я тебя видал». Папа был еще жив. Таким образом сын отомстил ему за плохое обращение в детстве.)

Гегемоныч все отрицал, даже то, что работает на Америку. Дурачина хотел сказать, что видел Ленина один раз, да и то мельком, в Мавзолее. Но слово не воробей — вылетит, хрен поймаешь.

Его приговорили к пожизненному труду, круглый день и без опохмелки. Пару месяцев он помучился, но начальство не смогло терпеть его стон и вовремя назюкало местных. Нарком Эдуард самолично дал разрешение. С гиком и уханьем удальцы забили его камнями. До смерти. И похоронили.

На табличке написали, кто именно здесь зарыт, а рядом каждый чиркнул свое мнение об этом удивительном человеке. Местных телок, девок и комсомолок до сих пор охватывает стыдоба, когда они шастают мимо могилы, глядючи на всю эту срамоту.

P. S. Братки, вы меня извиняйте, если я коряво пишу. У нас в Красных Мормонах все такие, не я один. Был вот только один Гегемоныч, рубаха-коммунар, аж самого Ленина видел. Вот он подлинный Человечище, хоть и гад. Так и того порешили. Мы, дураки, надеялись после его кончины зажить лучше и веселее. Хрен-та! На то мы и живем в Красных Мормонах…

Как стать национальным героем?

Стать национальным героем не так уж трудно.

Иван Ратоборов стал им по двум причинам: во-первых, он никогда не носил с собой часов, во-вторых, он был сумасшедшим. Вот и все. Кроме того, он жил в картонной коробке, промышляя собиранием бутылок, окурков и хлебных корок. Но эти нюансы к его восхождению почти не относятся.

Он мог если не купить часы, то украсть. Так легко ударить бутылкой любого прохожего, а затем снять часы. Подобная авантюра проста, тем более для него: Ратоборов всегда ударял бутылкой, когда нечего было есть (двоих невзначай убил, но это тоже не касается будущего успеха). Однако он никогда не снимал часов. Ему нравилось жить без них. Ему нравилось ходить по улицам от рассвета до полуночи и спрашивать у прохожих «который час?»

Когда просьбу выполняли, Ратоборов говорил «пожалуйста» и шел дальше. Однако через полчаса беспокойство начинало томить: оно росло, закипало и становилось невыносимым. Тогда он тормозил нового прохожего, повторяя вопрос. Если время сообщали, он опять говорил «пожалуйста». А вот если не сообщали, то Ратоборов зверел. Он сразу бил человека ногами в живот, не дожидаясь от него извинений. Когда человек падал, он с победным криком вставал ему ногами на горло. Когда вокруг начинала собираться толпа, Ратоборов стремительно убегал… Так он прожил в безвестности около года.

Но однажды случился весенний день, когда он шел, не чувствуя земли под ногами и солнца над головой. Он гулял, тронутый ясным небом. Ах, думал он. Ох, думал он. Вашу мать, думал он. И еще о многом другом… (Он родился философом, почти Диогеном наших помоек. Он любил думать, лежа на дне коробки, но увы: люди в ответ смеялись и безжалостно травили его ментами.)

Так он шел по талому снегу и не знал, что сегодня дойдет до Истории лучшем смысле этого слова. Ведь разбить голову об асфальт — тоже означает попасть в историю… Но Ратоборова, как мы помним, ждало настоящее.