Счастье рядом - Николай Вагнер

«Борьба за хорошего человека — тоже задача дня. Ее решать нам, — думал Андрей, — в том числе и нам»...

А голос Бурова скрежетал:

— Для того мы сюда и поставлены, чтобы, так сказать, идти в ногу с жизнью, оперативно откликаться на все мероприятия партии и правительства.

Возразить ему было трудно, но где его горячая страстность, почему он даже не обмолвился о том, как нужно откликаться, и почему не повторил слов, сказанных Хмелевым?

После летучки Андрей пошел устраивать личные дела. Прежде всего ему хотелось побриться. Оставив в редакции чемодан и пальто, он вышел на лестничную площадку. Здесь он увидел Жизнёву. Она осторожно спускалась по ступеням, разглядывая сложенную вдвое газету.

— Не оступитесь, — обгоняя ее, сказал Андрей.

Татьяна Васильевна подняла глаза и улыбнулась.

— Не оступлюсь. Пошли смотреть квартиру?

— Квартиры пока нет.

После работы Хмелев поведет его к какому-то кузнецу, у которого есть лишняя комната.

— Куда же вы спешите?

— Снять эту щетину, — Андрей провел ладонью по щекам.

Они вышли на крыльцо. Асфальт уже успел накалиться на солнце и излучал тепло. Андрей сощурился и посмотрел по сторонам. Где же парикмахерская?

— Ближе всего вам пойти сюда, — посоветовала Жизнёва. — Идемте, это на пути к моему дому.

Они пошли по шумной и душной улице. Их голоса заглушал рев грузовых автомашин, которые сотрясали землю и наполняли воздух синей бензиновой гарью.

— Как вам город? — спросила Жизнёва.

— Город юности моей... Здесь я кончал институт. Город стал настоящим. Есть где развернуться! Когда идешь по Северогорску, не за что зацепиться, а тут — сразу сто тем. Вот хоть об этой улице репортаж пиши!

— Об улице?

— А что? Наш микрофон на улице Горького, — репортерской скороговоркой заговорил Андрей. — Вы слышите рокот моторов. Это движется грузовой поток. Разные грузы в кузовах машин — железобетон, мебель, металл, трикотаж... Эта продукция — свидетельство славных дел тружеников нашего города. Познакомимся с одним из водителей. Перед нами трехтонная машина судостроительного завода... — Андрей резко повернул к обочине тротуара, потом остановился и глянул на Жизнёву.

— Ну и ну, — пряча улыбку сказала она. — Вы и в самом деле король репортажа.

— Станешь королем, когда один обслуживаешь всю тайгу.

— Почему тайгу?

Андрей удивленно посмотрел на Жизнёву.

— У нас же кругом леса, кругом раздолье. Отмахаешь полсотни километров — не встретишь ни души. Зато заберешься в лесной поселок или в деревушку — таких людей увидишь, уезжать не хочется!

— Значит, у нас люди вам не нравятся?

Он опять посмотрел на Жизнёву и, вспомнив о летучке, представил себе злое выражение лица Ткаченко, раздраженный тон Розы Ивановны.

— Сразу сказать трудно. Какие-то все нервные. У вас всегда такие летучки?

— Бывает хуже.

— А лучше?

— Смотря кто проводит.

— И откуда эта злость, ведь готовы съесть друг друга.

— Есть с кого брать пример, — многозначительно ответила Жизнёва и внезапно остановилась. Андрей сделал еще несколько шагов и обернулся. Татьяна Васильевна улыбалась.

— Вы у цели, — сказала она, — а мне направо.

Андрей увидел парикмахерскую и вспомнил о своей бороде.

— Хорошо, когда осуществляется цель! — сказал он приподнято.

— Еще бы, — поддержала Татьяна Васильевна. — Иначе не стоило бы жить! Счастливо бриться! — сказала она, приподняв кисть руки.

3

Татьяна Васильевна лежала на тахте, покрытой узорчатым ковром, и держала в руке раскрытую книгу. Но она не читала. Глаза смотрели поверх книги. На оконном стекле вспыхивал свет автомобильных фар, и вновь растекалась густая синь летнего вечера.

Неподалеку от тахты в никелированной кроватке спал Димка. Сам Жизнёв был в Москве. Татьяна Васильевна подумала, что Георгию пора бы уже вернуться — прошло десять дней. Она отложила книгу и потянулась крупным сильным телом.

Хорошо все-таки дома! И еще подумала — этот уют и покой воздавались ей за многие годы одинокой и трудной жизни. Отец умер рано. К небольшой пенсии матери прибавились ее скромные заработки за шитье. Этому мастерству она учила и Таню, которая еще в школе шила себе костюмы для выступлений в концертах драмкружка. А потом — война. Эвакуация на Урал. Бомбежка под Курском. Страшным сном казались теперь гудевшее и ослепляющее пламя в голове состава, крики и стоны людей. Осколки стекла впились в лицо. Кровь. Люди, спотыкаясь и падая, бежали через снежное поле к лесу. Потом ей обмыли лицо, на котором оказалось всего-навсего несколько крохотных ран. Вскоре они перестали кровоточить, и она вернулась к эшелону, сама стала помогать пострадавшим беженцам. Перевязывала их и наравне с мужчинами бралась за носилки, перетаскивала раненых в медпункт, организованный в здании вокзала. Здесь-то и встретила она впервые Георгия Михайловича Жизнёва. Он был в полушубке, высоких валенках и шапке-ушанке со звездой. В зимней нескладной одежде он напоминал сказочного богатыря. Капитан Жизнёв оказался помощником военного коменданта. Он принимал живое участие в устройстве раненых, а над Таней взял особое шефство. Когда говорил с ней, хмурое выражение исчезало с его лица, черные лохматые брови расходились в стороны, крупный упрямый рот раздавался в улыбке. Было по всему видно, что боевая девушка, ее задор пришлись ему по душе. На Таню Жизнёв не произвел никакого впечатления. Запомнились одни глаза — большие, серые, дерзко глядевшие на людей, выражая чувство превосходства над ними.

Наутро Жизнёв усадил Таню в первый эшелон, идущий на восток, и они так бы и не увиделись больше, если бы не случай. Уже несколько лет спустя после окончания войны в вагоне московского метро Жизнёв обратил внимание на высокую стройную девушку. Она стояла к нему спиной в цветном крепдешиновом платье и оживленно разговаривала с подругой. И не будь она такой громогласной, с характерным грудным голосом, Жизнёв, возможно, и не заметил бы ее. Но девушка говорила громко и с таким, только ей присущим задором, что Жизнёв невольно окликнул ее. Таня обернулась и сразу узнала Жизнёва. На нее смотрели знакомые серые глаза с длинными, черными ресницами.

На другой день, закончив дела в министерстве, Жизнёв появился в квартире Тани. Он приходил каждый вечер, пока продолжалась его командировка. Всегда бурный, самодовольный, он рассказывал о встречах чуть ли не с самим министром, подчеркивая непогрешимость своих суждений, исключительную ценность инженерных расчетов, которые предлагал он. Вот почему, по словам Георгия Михайловича, ему заслуженно вручались крупные премии, которые он получал часто и без особых на то усилий.

Потом Жизнёв уехал на Урал, на свой машиностроительный завод, и Таня стала получать письма. Почта доставляла их методично, каждую неделю. И снова, теперь уже в письмах, сквозила та же самоуверенность Жизнёва, та же убежденность в том, что любая задача ему посильна, любое, даже самое сложное, дело по плечу. Всем был доволен Георгий Михайлович. Единственное, чего недоставало ему — это ее, Тани. Письма, которые получала она, звали к семейному очагу, убеждали в необходимости совместной жизни. Они подкупали видимой смелостью и мужеством человека, который их писал, и после одного из очередных приездов Георгия Жизнёва в Москву она согласилась выйти за него замуж.

С тех пор прошло четыре года, уже два года их маленькому Димке. Георгий по-прежнему был стремителен и самонадеян. К дикторской работе Татьяны Васильевны он относился снисходительно, считал ее времяпрепровождением ради удовольствия. Но это не огорчало Татьяну Васильевну. С первых дней супружеской жизни они не вникли в служебные дела друг друга. Только однажды, когда соседка Татьяны Васильевны рассказала о заносчивом отношении Георгия Михайловича к людям, у Жизнёвых возник неприятный разговор. Георгий Михайлович попросил тогда не вмешиваться в его служебные дела и со свойственной ему самоуверенностью сказал, что он во всем сумеет разобраться сам. Осадок от этой единственной размолвки постепенно исчез. Свыклась Татьяна Васильевна и с тем, что Георгий мало бывал дома.

4

— Вот здесь и будешь жить, с Федором Митрофановичем, — сказал Хмелев. — Федор Митрофанович — это такой человек!..

— Э-э, что Федор Митрофанович!.. Не было бы Федора Митрофановича, если бы не Леонид Петрович!

И Кондратов не в первый раз начал вспоминать, как Хмелев «вывел его в люди».

Работал он подручным у молота, когда в цех пришел худой, как сейчас, и с такими же колючими глазами корреспондент Хмелев. Встал этот мальчишка с рассыпающимися, тогда еще без проседи, черными волосами у станины и жадно глядел, как из печи подавали красные болванки, как нещадно бил их паровой молот, и в грохоте этом ни спросить ничего, ни самому сказать было нельзя. Да и вопросы, которые заранее продумал Хмелев, забыл, как и задание редактора — подготовить выступление молодых рабочих, новичков, вроде Федора Кондратова.