СЫН ИМПЕРИИ - Сергей Юрьенен

Солнце и мороз. С трансформаторной будки посреди двора по-прежнему скалился череп над надписью «ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ». Щурясь на лед, он доцокал до коварной чугунной крышки, опустился на колени и, поднатужившись, столкнул ее в паз до конца. Поднял голову на окно в третьем этаже.

Оно было пустым.

Он набрал снегу, который рядом с люком хорошо лепился. Поднялся на «снегурки», размахнулся и влепил черепу снежком прямо в пустую глазницу. Заложил руки за спину, оттолкнулся и пошел выписывать круги по льду, сожалея только об одном – что любоваться возрастающим его мастерством некому.

ПИСТОЛЕТ

Соседи по коммунальной квартире, капитан и капитанша Асадчие, пригласили их на День Советской Армии – двадцать третье февраля.

С порога Александр увидел, что капитан Асадчий не сдал после дежурства пистолет.

Как ребенка, его за стол не посадили. Просто налили стакан лимонада «Журавiнны». Иногда от этого лимонада у него была рвота, иногда понос, и на этот раз пить Александр не стал.

– Что ж, – сказал отец. – Приумножим боевой потенциал?

– Поехали! – сказал капитан Асадчий.

Офицеры выпили бутылку водки, их жены пили шампанское, а потом, поскольку патефона не было, стали хором петь песни Великой Отечественной войны, а также новые, про любовь, которые передают по радио в любимой программе Александра «По вашим заявкам»: Как много мы встречаем в жизни глаз. За хорошей дружбою прячется любовь. Помнишь, мама моя, как девчонку чужую я привел к тебе в дом, у тебя не спросив. Зачем смеяться, если сердцу больно, зачем играть в любовь и притворяться, когда ты день и ночь мечтаешь о другой и еще, а в это время им невидимый Александр извлек «Макарова».

Из негибкой кобуры, ремешком зацепленной за шишечку этажерки.

И – прижался к стене, прижимая «Макарова» к животу. Он закрыл глаза и слышал, как в животе стучит сердце.

Это было его второе свидание с «Макаровым». Первого в своей жизни, спрятанного отцом, вернувшимся со стрельбища, он снял со шкафа, подставив под себя два стула, один на другой, ножками на сиденье, а это было не просто – совпасть. А удержаться – еще сложнее. Оставив кобуру пустой лежать в пыли, он осторожно спустился на пол. Положив «Макарова» на родительскую кровать, он разобрал стулья и задвинул их обратно под круглый стол. Подумав, он стащил со стола плюшевую скатерть и накрыл ею свой кабинет – большой картонный ящик. В боку была прорезана дверца. В этом кабинете Александр уединялся, читая и перечитывая свои первые книги. Это были очень интересные книги: «Устав строевой службы», «Устав караульной службы», «Танк», «Инструкция по противоатомной защите», «Легкое стрелковое оружие иностранных армий», «И. В. Сталин о военном искусстве», «Момент внезапности» и «Бдительность – первый долг воина». Еще здесь была винтовочная обойма с пятью патронами, увы, холостыми, старый полевой планшет, а также перочинный ножик, который Александр постоянно – чтобы придать ему воинственность штыка – держал в раскрытом состоянии. Итак, с «Макаровым» в руке он влез в ящик, накрытый скатертью. Он сидел, согнувшись, и смотрел в сумраке на «Макарова», преобразившего его правую руку. Потом «Макаров» повернулся и посмотрел в глаза Александра своей дважды окольцованной черной дыркой. Насмотревшись в дырку, он переложил пистолет в левую руку. Пальцами правой он крепко сжал косые черточки резьбы по обе стороны кожуха. Глубоко, прерывисто вздохнул и, задержав дыхание, стянул кожух, оголив ствол. До упора, а потом – неизвестно почему – «Макаров» в этом состоянии зафиксировался. Дальше кожух не шел, но и обратно не надевался. Обезобразился «Макаров». «Испортил я тебя», – подумал Александр и всхлипнул. Слезы закапали на погибший пистолет. Вдруг крыша-скатерть с ящика отлетела, и он весь, с пистолетом в руке, оказался как на ладони. «Дай», – опустилась мужская рука. Александр развернул пистолет рукоятью и вернул законному владельцу. Щелчок – и кожух покрыл ствол. Как просто! «И больше не трогай боевое оружие», – сказал отец – гвардии майор.

И вот, на празднике у капитана Асадчего, Александр нарушил запрет. Вжимаясь в стену за своим сквозным укрытием, этажеркой, он испытывал ужас. Они все пели, но уже охрипшими голосами, и каждое мгновенье отец мог оглянуться над своим погоном: «Ты чего это там? Подойди-ка!» С «Макаровым» выйти из укрытия он не мог. Но не мог и обратно его в кобуру, потому что восторг был сильнее ужаса. И чем больше он сливался с пистолетом, тем все восторженнее и восторженнее было ему. Но как же все-таки быть?…

Уже клевали носом женщины, уже офицеры добили вторую поллитру, и капитан Асадчий, кулаками сжимая распахнутый на волосатой груди китель, пел и плакал:

Черный ворон, черный во-о-орон,

что ты вьешься надо мной?…

как вдруг явилось решение.

Александр сползает по стене. Осторожно кладет пистолет на крашеную половицу и задвигает под этажерку. Глубоко – пока входит рука. «Когда об этом забудут и капитану Асадчему выдадут другой – у них их много, – постучусь к ним, что-нибудь почитать… Вот эту: «И один в поле воин»… Дольд-Михайлика… И унесу тебя».

Ночью к ним негромко постучались. Плачущим голосом жена капитана Асадчего произнесла что-то в коридоре, и Александр притворился спящим. Вдруг всё всполошилось. Сквозь веки вспыхнул свет. Александр приоткрыл глаза и сразу понял, что капитану Асадчему капут. Как Чапай, окруженный беляками, как перед расстрелом, капитан стоял посреди их комнаты – босой, с голубыми венами на ногах, с мозолями, натертыми сапогами, с болтающимися штрипками галифе, которые, по-индюшьи раздуваясь над коленями, без сапог выглядели так, что было больно смотреть. Он был в белой полотняной рубахе, растерянно выпущенной поверх галифе, и руки его набрякше свисали. Полураздетые, как в предбаннике, вокруг него стояли его жена, мама и протрезвевший папа Александра.

Стояли и смотрели на капитана Асадчего.

– Может, он его у полюбовницы забыл? – предположила капитанша. – Да боится сознаться?

Мама и папа Александра переглянулись.

– Ты нам откройся, Вань, – вдохновленная этой последней надеждой, взмолилась жена капитана. Розовая австрийская комбинация с уже пооторвавшимися кружевами была на ней в обтяжку. Она протянула к мужу руки, приоткрывая сверкающие от пота волосы под мышкой. – Ты, может, с дежурства идя, свернул на другой огонек? А там обронил его как-нибудь невзначай?

– А, Иван? – поддержал папа Александра. – Дело житейское, с кем не бывает.

Мама перевела взгляд на папу.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Помолчи! – оборвал отец. – Говори, Иван.

Капитан Асадчий всхлипнул.

– К-какой там огонек. Если бы! Теперь мне только под трибунал, товарищ майор. А лучше – в петлю! Чтобы, значит, честь офицерскую спасти. – Он взвел глаза, с треском надрывая на себе рубаху. – Черный ворон, весь я твой!

И тут Александр заплакал, и все, кроме капитана Асадчего, который тоже плакал, посмотрели на мальчика – как он откидывает одеяло, как он спускает на пол ноги. И двинулись за ним – он был в ночной рубашке до пят, – босые, в комнату капитана, где зиял пустой шкаф, а из чемоданов все австрийское было вывалено прямо на пол и голая лампочка безжалостно освещала запачканные багровым тарелки вкруг трех пустых бутылок – мрачно-зеленых – и одной из-под шампанского.

Александр опустился на колени, вынул «Макарова» и, прижав его к сердцу, разрыдался.

УЛИЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ В ПЯСКУВЕ

Дома офицерского состава – ДОСы – были построены после войны немецкими военнопленными. Домов было четыре. Они находились на самой окраине Пяскува – городка, основанного на крутом берегу Немана тысячу лет назад. Этот город принадлежал то Литве, то Польше, то России, то снова Польше, но на этот раз, после Победы, раздвинувшей наши границы, польским быть перестал, с чем исконное население его как-то быстро свыклось – быть может, в силу того, что и сама Польша в известном смысле себе уже не принадлежала. Вот уже с десять лет Пяскув был нашим. Штаб Армии находился в центре; вокруг, подтянутые к самым окраинам, были расквартированы части. По праздникам город расцвечивался нашими красными флагами.

С другой стороны – все так же посреди Пяскува – высился костел, на высокой паперти которого Христос сгибался под тяжестью мраморного креста, и на воскресную мессу сюда по-прежнему стягивались на подводах нарядно одетые крестьяне из окрестных деревень. После мессы подводы, гремя по торцам, съезжались на рынок. Это был изобильный город, Пяскув. В Ленинграде, например, Александру никогда не давали целое яблоко сразу, только половинку. Здесь же яблоки, а перед этим вишни, покупались ведрами. И крестьяне кланялись, принимая деньги, и называли маму «пани офицерова».

В Ленинграде они теснились в маленькой комнатке вчетвером; здесь же не сразу, но вскоре им дали двухкомнатную квартиру. И мама наняла домработницу, краснощекую девушку Ядзю. А вдобавок ко всему у них еще и машина появилась. «Виллис». Не собственная, правда, но машина им была положена: всегда можно было снять трубку телефона и повелеть к такому-то часу машину гвардии майора Гусарова к подъезду.