Каменщик, каменщик - Владимир Корнилов

Звонок задребезжал резко и нетерпеливо, словно в него давно не звонили. "Она в тюрьме..." - подумал капитан, но тут же услышал медленные, тяжелые, недовольные шаги.

- Кто там? - хрипло и равнодушно спросили за дверью, будто уже ничего - ни плохого, ни хорошего - не ждали и лишь сердились, что заставляют шастать по коридору и вертеть замок.

- Открой. Свои.

Собственный голос показался капитану чужим.

Отворилась высокая, метра в три дверь, и Бронька огромным, поднятым к груди, животом ткнулась в Челышева.

- Пашка?! Откуда?!

"На свободе и к тому же на сносях", - невесело усмехнулся он и спросил:

- Где Машенька?

- Зря прибыл. Нету.

- Где девочка?!

- Скажи лучше - блядища...

- Пристрелю! - закричал Челышев. Бронькино, помягчевшее от желтых пятен, лицо передернула злоба.

- Не ори! Следователь на меня рыкал - не испугалась. А куда тебе, писклявому?..

Опомнившись, капитан прошел длинным коридором в комнату и увидел на второй двери большую бурую печать.

- Партизанская? - спросил с насмешкой и тут же покраснел. - Говори, что с Машкой. Вижу, тебе несладко, но и меня пойми. Год никаких писем, и вдруг девочка просится в часть. Шлю вызов - молчание... Здорово допекал ее твой Лазо*, чтоб ему сгореть в топке!

* Дальневосточный партизан, сожженный японцами в паровозе.

- Убили его в камере... А дочь твоя в Москву ускакала. Перевожу ей твои деньги, хоть они ей до лампочки. Знаешь, с кем она?

- Рассказывай...

- Первый ее - орел, красавец, хоть и сволочь московская. Из-за него мы и погорели.

- Ты что?! Девочке шестнадцать лет!

- А мне, вспомни, больше было?

- Она беременна?!

- Ни Боже мой. Он мужик умный, не то, что ты...

- Рассказывай о Машеньке.

- Погоди. Стучат. Значит, свои...

Шлепая надетыми на босу ногу туфлями, Бронька побрела в коридор.

- Каким ветром? Заходи. А то меня как раз убить грозятся.

- Шутите, Варвара Алексеевна. Как вам, лучше? - спросил низкий женский голос.

- Лучше, Надька, уже не будет. Если товарищ капитан не пристрелит, родами помру.

Бронька втолкнула в комнату молодую крупную черноволосую женщину.

- Знакомить или вспомнила?

- Помню, - смутилась гостья. - Варвара Алексеевна, Гриша утром едет. Вы обещали колбасу. Сухую... - робко сказала она.

- Имеется. Михал Степанычу на передачу берегла. Теперь не нужна... В кухне возьми. Знаешь, Пашка, ее брат в нашу Марью втрескался, а она на него ноль внимания, кило презрения. Так он себе другую нашел. Ссыльную.

- Зачем вы так, Варвара Алексеевна? Ведь знаете: между ними ничего нету. Гриша еще мальчик, а Жека такое повидала, что на мужчин смотреть не хочет.

- Да они сами, небось, на нее не больно зарятся... - усмехнулась Бронька. - Колбасу взяла? И топай. Товарища офицера с собой забери. Расскажешь ему, как Машка в Москве устроилась. А я устала. Лягу. Колбасу сунь ему в сидор. Или сумка есть? Ну ясно, где теперь женщина бывает без сумки? В бане да в кровати...

Заглазно воспетый Маяковским город-сад мирно сиял всеми окнами и фонарями, даже тускловато отсвечивал пыльной листвой, но по-прежнему раздражал Челышева. Надежда Токарь молча шла рядом. "Небось воображает, что Бронька подсунула ее мне как командировочному, - сердился Челышев. - Ошибаешься, милая. Расскажи побыстрей, что с Машенькой, и двину на станцию. Времени у меня в обрез..."

Однако, понимая, что ничего отрадного не услышит, он не торопил женщину, а она не выказывала желания копаться в чужой жизни.

- Положение... - вздохнул Челышев. - Без бимбера не обойдешься...

- А что такое бимбер? - спросила она.

- Польский самогон.

- У нас его нет. У нас только водка, - сказала женщина. - Но мы с Жекой как ее получим по талону, сразу на что-нибудь меняем.

- Жека - это ссыльная? - спросил Челышев без всякого интереса.

- Теперь под амнистию попала. Нет, не уголовница... Просто срок у нее был только пять лет. За родителей пострадала. А вы, значит, освобождали Польшу? Нет? Жалко. Интересуюсь, как там. Один знакомый поляк меня с собой зовет. Нет, не фронтовик. Он в детстве об сундук ушибся и нога не так срослась. Зато руки у него золотые: шпульку мне выточил. А уж голова, как говорила моя тетя, прямо-таки еврейская. Он большой умница, но вот не хочет здесь оставаться. Трудолюбивому человеку, считает, в СССР плохо. Говорит, у нас работать не научились. Я с ним спорю. Ведь такой был патриотизм! По двенадцать часов и дольше у станков стояли. А он смеется: это не работа, а позор. Его не переубедишь. Меня когда-то другому учили. А Альф - его зовут Альфред считает: раз на себя работать тут не дают, то и жить здесь нет смысла. И еще он верит, что за границей ему ногу страстят правильно. Медицина там совсем другая.

- Смотрю, вы на Запад надеетесь, как на Царствие Небесное... - сказал Челышев.

- Что вы!? Скорей как на поликлинику. А вы тоже считаете, что родину бросать некрасиво? Я много думала, что она для меня такое. Ведь родина - это от слов - род, родня, родные. А у меня никакой родни не осталось. Один брат Гриша. Но он уже отрезанный ломоть. Он даже в паспорте Токарь на Токарев переделал, чтобы по-русски звучало. Он писателем станет. Писателю за границу нельзя. Там язык другой. А мне все равно, где как говорят. Я ребенка хочу...

"Что она со мной разоткровенничалась?" - удивился Челышев. Женщина начала его забавлять.

- Здешние врачи мало понимают... - вздохнула она и тут же стыдливо заторопилась: "Ой, извините... Я все про себя, а вам интересно про Машу. Вы не волнуйтесь. У нее все даже очень отлично. Конечно, по возрасту Маша еще девочка, но по виду - вы даже не поверите! - совсем взрослая. На танцах всегда была как принцесса. Вокруг нее ужас что делалось. Столпотворение.

- Бандюг?

- На танцы разный народ ходит... Варвара Алексеевна вам в сердцах лишнего наговорила. Это она от нервов. Михаил Степанович был большой человек. У него две секретарши перед кабинетом сидели. А тут вдруг - тюрьма... - вздохнула женщина. "Своего отца вспомнила, - решил капитан. - Хотя ее отца вряд ли держали с уголовниками. Допросили и тут же шлепнули".

- Может быть, Михаил Степанович голос на них повысил, а бандиты этого не любят, - сказала Надежда Токарь.

- А за что сел?

- Разное говорят. Они с Варварой Алексеевной весь город кормили, и никто от голода не умер. И себя, конечно, помнили. Как же иначе? Это только наша мама за чужих тревожилась, а себе ничего не просила... Вот и прожила недолго. И подруга Жека такая... А все люди себя не забывают. Наверное, у Михаила Степановича были завистники. Варвара же Алексеевна думает, что его арестовали, чтобы он дал показания на своего старого друга, большого московского руководителя.

- На того, что теперь с моей дочкой?

- Ага... Но это, товарищ капитан, не так плохо. Это даже хорошо... Я когда-то была с ним знакома. Он очень веселый и сердечный человек, хотя работа у него трудная, а завистников - так целая уйма! Но он вашей Маше очень поможет. Он хотя уже не молодой, но молодежь понимает.

- Особенно девочек?

- Это жизнь, товарищ капитан... Разве лучше было б, если б Маша с уркаганами связалась? Она ведь с ними уже ходила. А так в университете учиться начнет. Вокруг нее будет много культурных знакомых. Знаете, моя Жека как без них мучается! У нее в Москве подруг пруд пруди было, а тут она только с Гришей может говорить про литературу.

Покружив неосвещенными проулками между хибарок, землянок и сараев, женщина и капитан остановились перед великолепной, совершенно малороссийской лужей, за которой одиноко кособочился небольшой барак. По-видимому, здесь кончался город. Вдалеке чернели одни терриконы.

- Осторожней, - предупредила женщина. - Тут положены доски.

- Что ж поляк, - нажал Челышев на первый слог, - умелец, а лужи не отведет?

- Так труба тут три раза на день лопается. Альф хочет, чтобы я к нему переехала. У него комната лучше. Вот братишка уедет, и переберусь. Только сперва Жеку замуж выдам.

- Подруга важней? - улыбнулся Челышев. Ему уже нравилась эта деваха. Отзывчивая, домашняя. С такой даже без любви век скоротать можно. Жаль, что она, по глупой молодости резвясь в Бронькином отеле, что-то в себе повредила.

- Факт, подруга важней, - печально сказала женщина. - Мы полтора года вместе. С мужем еще неизвестно, столько проживешь или нет. А моей Жеке очень замуж надо. У нее никого нет. Я уеду - она пропадет. Ей бы в первую очередь отсюда уехать. Мало что может случиться... Она второго раза не выдержит. И так сама не своя. Мечется, как синичка в клетке. Теперь в медицинский поступать надумала, потому что врачихам в заключении легче. Ой, чего-то я разболталась, а мы уже пришли...

Надежда Токарь ввела Челышева в темный коридорчик, толкнула одну из трех дверей, зажгла свет, и капитан разглядел комнату. Посредине, перегораживая ее, возвышалась печь. Рядом с печью висела, не доставая до полу, цветастая тряпка, из-под которой высунул ноги лежак. Два других лежака выстроились по эту сторону занавески. На одном лежал старый чемодан, а между лежаками красовалась швейная машина на самодельной подставке.