Среброгорящая Дремчуга - Юханан Магрибский

— О! И правда. Сметливый парень, — рассеянно молвил он, приложившись к кружке и жадно отхлебнув. — Ты вот скажи, что думаешь, всё это — чудеса? Высшее искусство волшебника, а, малец? Не-ет, — протянул он тут же, зевая и снова поднося ко рту кружку, — это так всё, семечки. Сложно, кто бы говорил. Вот думаешь, ты бы смог? Не смог бы, говорю тебе, дуралей! Прости, малец. Вот, не смог бы!

Он отхлебнул ещё, и возразил сам себе:

— Хотя. Вот тут уж как пойдёт. Если б трудился, как я, то, может, и смог бы, а? Да куда там. Одно — ты послушай, вот это чего стоит! Люди Среброгорящей! Простите ученику его невежество, простите тому, кто стремится к свету высокого знания, слабость его потуг и тщету усилий, простите убогому его дерзость и дозвольте же, о милостивейший народ Среброгорящей… — начал он вдруг звонким, отчётливым голосом, так что люди кругом заоборачивались, но в гуляке волшебника не признали, и проходили мимо. — Ну, вот ты так скажешь, малец? Вот, не скажешь ведь. А я скажу. С любого места, под любой случай, как хочешь, так и скажу. А это — что? Так, малость. Любой скоморох может! — рассмеялся он.

Выпил, и перевернул кружку: гляди, мол, пустая.

— Услужи, малец. Неси ещё.

Монетки на этот раз он не подбросил — кажется, просто забыл, но Житька всё равно побежал к бочке за вином. Он пересчитал разменную медь, сдачу с волшебникова серебра, — на вино не хватало совсем немного. Что же делать? «Вот дурак, да у тебя же свои есть!» — обругал себя. Матушка дала немного, на праздник, чтобы не бедней других был, и съел хоть какой пряник или леденец, или ещё чего — кто же знает, что на Смотринах принято? Одни старики и помнят. Вскоре он вернулся с вином.

— Ах, хорошо вино, прохладно! Терпкое, как маленькая слива в девичьем саду, а, малец? Да ты совсем мал, гляжу.

Он выпил ещё, и Житька, осмелившись, присел с ним рядом. Ночь, казалось ему, сгустилась до своего предела, нависая и кружась над жалким светом уличных светильников, от которых уже почти и толку-то не было. То тут, то там мелькали пламенники, почти совсем не разгоняя мрака, а только выхватывая из него порой лица гуляющих горожан. Житьке на какой-то короткий миг сделалось тоскливо: ни Ирника, ни Вашека теперь не найти, до дома придётся идти одному, а то и остаться здесь до утренней зорьки, чтобы не заплутать по ночным улочкам. И то, если не прогонит стража. И матушка, наверное, будет тревожиться зазря, и отец, — если не задремлет, подобрев от вина, — станет сердиться. Но волшебник продолжал рассуждать, ни мало не заботясь, слушают ли его, и Житька, вмиг забыв обо всём ином, стал ловить его слова, кляня себя за то, что пропустил уже добрый десяток.

— А это же самое лёгкое, — говорил волшебник. — Не скрою, сноровка нужна, что тут говорить? Но разве ж сравнить… ну вот хоть со сменой одёжки, а? Нет, шалишь. Куда как проще. Дело совсем нехитрое, а всё равно — волшебство. Да вот хоть бы и ты смог.

Житька подумал было, что ему почудилось, примерещилось, послышалось, но слова звучали ясно и повторялись в его ушах, заставляя мысли кружиться в обезумевшем хороводе: «Волшебство! Да вот хоть бы и ты смог!». Живот обдало холодом, ну же, сейчас он расскажет! Но волшебник как назло молчал и клевал носом, роняя голову на грудь. «Что ж ему сказать-то такое, чтобы не спугнуть? — соображал Житька. — Ведь сомлел уже спьяну, сам себе не помнит, может и сболтнуть, только бы спросить правильно! Как бы выведать…»

— Дядька, а дядька? — осторожно спросил Житька. — Да это ж больно сложно, ты меня научить не сумеешь, я ж бестолочь, ты сам говорил.

Волшебник посмотрел на него хмельным взором, стараясь разглядеть.

— Бестолочь? — спросил он сам себя. — Ну, да, бестолочь и есть.

— Так вот я и говорю, — гнул своё Житька, — бестолочь я, не сможешь меня научить. Мне волшба не даётся.

— Не, а ну иди сюда! Иди, малец, — поманил он. Житька, хоть и был совсем рядом, придвинулся ещё на полшага и наклонился, боясь собственной храбрости. — Ближе наклонись.

Житька наклонился ещё чуть-чуть, пряча глаза, стараясь потеряться во мраке ночи, только бы не стоять сейчас здесь.

Неожиданно цепко и крепко волшебник схватил его за подбородок, железные пальцы стиснули щёки, ладонь зажала рот.

— Дурить меня вздумал? — прошипел он, и Житька понял, что это — конец; разом стало легче, только ноги почти не держали. — Ты что же это, сопляк? Не я тебя учил огнём фыркать, ну? Дурить будешь? Сейчас же, малый, повторишь, не то выпорю, не посмотрю, что праздник! А ну!

Житька мог только мычать, рот был зажат, по щекам бежали слёзы, но до них ему не было дела. В голове носилась одна мысль: «Перепутал, перепутал меня с кем-то, сказать нужно, лицо осветить, так поймёт. Или совсем пьяный, не поймёт! Ох, что ж делать-то? Мамка, родная, молись звёздам!»

— Сейчас же плюнешь! — приказал волшебник, отталкивая его от себя. — Что стоишь?

— Да как же я…

Волшебник вдруг задумался, помолчал. «Ну всё, — обречённо подумал Житька. — Узнал обман, вот и решилось».

— Ах, ведь верно. Погоди, сейчас, — помягчевшим голосом сказал волшебник, и стал, немного рассеянно, шарить вокруг себя руками. Наконец, нашёл свою холщовую сумку и выудил оттуда толстопузую бутыль. Легко и бесшумно откупорив, он протянул её Житьке со словами: — На вот. Помнишь? Чётко так говоришь: Лаим шесте стомархат, в рот набираешь и дуешь на лучинку, так? Сильно дуй, дурья твоя башка, и в рот много не бери, обожжёшься. Так, где б лучинку затеплить?

Житька глядел на него во все глаза, и осторожно, очень осторожно, боясь выронить или повредить, держал перед собой бутыль. Она оказалась довольно тяжёлой и словно обмазанной маслом, от неё пахло резко и как-то солёно. И предназначалась бутыль не ему, и неизвестно, что могла сотворить, и потому Житька стоял неподвижно, боясь пошевелиться, а волшебник, не слишком-то уверенно поднявшись на ноги, проковылял через улочку, к жаровне, где теплились ещё угли. Вернулся, с запалённой лучинкой, пахнущий вином, потом и дымом.

— Бери.

Житька не шелохнулся.

— Бери, кому говорю!

Он с трудом отнял одну ладонь от бутылки и взял лучину, в левой руке тяжёлая бутыль скользила и словно раскачивалась, вырываясь на волю.

— Давай, малец. Лаим шесте стомархат! Как там? Огонь мне повинуйся, что ли? Сказал, набрал, выплюнул, понял? Делай!

И Житька сделал. Прокричал слова высокого Се-Ра, кожей чувствуя, как взрезают они тихую ночь, накликивая беду; приложился к горлышку, и дунул на лучину, не успев почувствовать вкуса обжёгшей жидкости.

— О, молодец, малый. А ты говорил! — сонно воскликнул волшебник. — Так, ведь было же ещё вино…

Житька медленно опустился на землю. Одна мысль оставалось в нём ясной: не перевернуть волшебную бутыль, поставить её ровно и прямо. А там — что уж будет. Он видел, как вырвалось из его уст пламя. Язык, губы, нёбо, весь рот горели огнём, он едва их чувствовал. Видно, кровь вскипела в нём, жизнью он заплатил за единственное колдовство. Он свернулся на земле, прижимая к себе маслянистую, скользкую поверхность стекла, сжался, зная, что умирает, и жалел только о том, что Вашек с Ирником не видели его, а мамка, верно, будет плакать.