Проклятие любви - Паулина Гейдж

– Как я люблю дразнить тебя! – Он по-мальчишески улыбнулся. – Я сегодня чувствую себя намного лучше, чем все предыдущие месяцы. Давай-ка возьмем «Сияние Атона» и присоединимся к женщинам на реке. Я буду сидеть на солнышке, а ты можешь ругать меня и гонять мошкару.

Тейе все же сходила к оракулу, но спрашивала его о своем будущем, а не о будущем ребенка, которого носила. В маленьком храме сфинкса, расположенном высоко в западных скалах, оракул склонился над черной чашей Анубиса, а она стояла перед ним, держа дары. Заметив его нерешительность, она вдруг поймала себя на мысли, что впервые сожалеет о кончине сына Хапу. Несмотря на то, что она ненавидела человека, оспаривавшего у нее любовь фараона, человека, который пытался манипулировать ее супругом и которому она стремилась противостоять, она признавала, что как оракулу ему не было равных. Беспристрастный повелитель тайн, он трактовал волю богов с полным безразличием к своей безопасности. Его видения сделали его великим. Он, как живой, стоял перед глазами Тейе в этом маленьком святилище, где постоянно слышалось завывание пустынных ветров; его голова отрешенно склонялась над чашей, красивое надменное лицо скрывали спадающие локоны странного женского парика с длинными прядями, который он носил всегда. Когда он поднимал голову, чтобы произнести пророчества, в его глазах не было восхищения или подобострастия. Возможно, у меня была особая причина для ненависти, – размышляла Тейе, утомленная долгой неподвижностью. – Под его взглядом я чувствовала себя последней безродной крестьянкой, и хуже всего было то, что я знала: он не прилагает к этому никаких усилий.

Оракул прикрыл чашу и обернулся, сделав знак своим прислужникам; мальчики тут же бросились скатывать плетеные занавеси, заслонявшие солнечный свет. В комнату хлынули лучи, и Тейе на миг зажмурилась от яркой синевы неба, на фоне которого мерцали и дрожали в горячем воздухе бежевые утесы.

– Ну? – нетерпеливо произнесла она.

– Тебе нечего опасаться, моя госпожа, – сказал он, опустив взгляд. – Роды пройдут нормально, и жить ты будешь долго.

– Нормальные роды могут быть долгими и тяжелыми, а могут быстрыми и легкими. Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что они пройдут без осложнений.

– И это все? Какого пола будет ребенок? Тебе показали боги?

Он пожал плечами и воздел руки, раскрыв мягкие ладони.

– Нет, божественная.

Тейе осторожно положила дары к ногам оракула, хотя ей очень хотелось швырнуть их. Не сказав ни слова, она покинула храм и в сопровождении своей стражи шагнула в яркий полдень, где в небе носились стаи птиц. Остановившись на мгновение перед сфинксом, бесстрастно взиравшим вдаль поверх запыленного пристанища мертвых и коричневой ленты реки далеко внизу, она уселась в свои носилки; ей предстоял долгий путь по извилистой тропе вниз, в долину. Сын Хапу не был бы таким трусливым, – грустно думала она, не замечая сухого пустынного ветра, что приподнимал подол ее платья с серебристым отливом и шелестел локонами парика, путаясь в увенчанной коброй диадеме. – Он рассказал бы мне про цвет глаз ребенка, про его пол, сказал бы, на какой секунде после рождения я услышу его первый крик. Я пожертвовала три золотые диадемы и аметистовый браслет человеку, которого, что бы ни случилось, невозможно уличить в неправоте. Интересно, больше ли заплатил Аменхотеп оракулу Амона из Карнака, когда спрашивал, сколько ему осталось жить?

Неожиданная весть о беременности царицы не сильно взбудоражила Фивы. Попрошайки на улицах перестали надоедать прохожим, теперь они сидели в тени, заключая пари на предмет того, появится ли в Египте новый царевич или царевна. Среди обитателей Фив нашлись такие, кто был готов отдать свои деньги в их грязные руки, но большинство жителей просто пожимали плечами и проходили мимо. Им не было дела до царской семьи, обитавшей где-то за рекой, в бурых зданиях на окраине города. Для них Малкатта была всего лишь гробницей, одной из многих, окружавших город, просто это была гробница для живых богов, с которыми они никогда не сталкивались. Непосредственное участие в судьбах простого народа принимали только управители фараона в своих благоухающих одеждах, с накрашенными лицами, их воспринимали как хищных стервятников, шныряющих повсюду в поисках наживы. Жители Фив не могли интересоваться рождением ребенка, которого большинство из них никогда не увидит, и женщиной, которая не имела никакого отношения к их жизни.

Придворные, однако, сочли новость достойной обсуждения, жадно набросились на нее, прожевали и с удовольствием выплюнули. Те из них, кто уже обратил свои взоры к новому царю и ожидал изменений в политике, быстро повернулись к фараону, который теперь поправился и был полон жизни, и к богине, которая могла еще удивлять их. Двор сделался сентиментальным. Вновь стало модным поклонение Мут, матери бога Хонсу и супруге Амона. Состоятельные царедворцы, стремясь приобщиться к вернувшейся молодости своих правителей, заказывали скульпторам скромные фигурки младенца Гора, сосущего грудь матери Исиды. Женщины, надеясь таким образом подстегнуть собственную плодовитость, сотнями скупали у ювелиров драгоценные амулеты.

Тейе испытывала и отвращение, и удивление, узнавая обо всем этом от своих осведомителей, раскинувших сеть в гареме и коридорах власти. Все же она не могла отрицать улучшение здоровья своего супруга, вновь проснувшийся у него интерес к государственным делам и свое хорошее самочувствие. Все вокруг дышало оптимизмом. Воздух был напоен запахами злаков, торопливо дозревающих к сезону сбора урожая, и роскошным благоуханием летних цветов, чьи насыщенные густые ароматы день и ночь сквозняки разносили по галереям дворца. Лишь в зябкие предрассветные часы благостный сон Тейе превращался в тяжелый дурман, к ней возвращались мрачные предчувствия, и она внезапно просыпалась, ощущая, как внутри беспокойно толкается ребенок. Тогда она лежала, глядя на красноватые отсветы и глубокие тени, отбрасываемые на потолок тлеющей жаровней; далеко в пустыне завывали шакалы; донесся одинокий рев осла; однажды она услышала плач и всхлипывания какой-то женщины, ее голос, подхваченный порывом ветра, разнесся, будто эхо другого Египта, мрачного и до краев наполненного непостижимой печалью. В такие минуты, застывающие и безграничные, как сама вечность, настроение всеобщей радости, пронизывавшее дворец, становилось хрупким и нереальным, готовым исчезнуть в один миг. Лишь только Тейе уютно сворачивалась под одеялом, как ее обступало отчаяние; она решительно пыталась бороться с ним, но не могла понять его природу, оно терзало ее, пока она вновь не проваливалась в вязкую дремоту.