Япония. Год в дзен-буддийском монастыре - Янвиллем де Ветеринг

Баня, которую я обнаружил, была улучшенным вариантом монастырской. Нужно было немного пройти по узким улочкам мимо магазинчиков и лавок. По пути все со мной здоровались, все меня знали. В Киото тогда жило всего-навсего двадцать девять человек с Запада и более миллиона японцев. Я давал десять центов женщине на входе и раздевался на каком-то балконе в зале, на котором был виден не только этой женщине, но и всем посетителям. Женщины проявляли ко мне явный интерес: белые мужчины были для них внове, и хотя они наверняка видели их в кино, живое зрелище куда интереснее. Три измерения лучше, чем два.

Обычно я шел в баню ранним вечером и долго отмокал в большом бассейне, выложенном красивой глазированной плиткой. Раньше купались все вместе, но с приходом американцев возобладали новые идеи, и мужчины стали мыться отдельно от женщин. Вскоре я познакомился с постоянными посетителями бани, приветствовал стариков по имени.

— Здравствуйте, Ян-сан, — говорили они.

— Здравствуйте, Танака-сан, здравствуйте, Кобори-сан, здравствуйте, Сасаки-сан. Хорошая сегодня вода.

После чего все с довольным видом принимались жаловаться друг другу на жизнь. Я больше общался со стариками из бани, чем с монахами. Они расспрашивали меня, много ли приходится медитировать.

— Три часа каждый вечер, — с гордостью отвечал я, — а когда вернется настоятель, добавится еще два часа днем и один утром.

Старики сочувственно кивали головами и со значением переглядывались. У них появился странный знакомый.

— И что, болят ноги?

— Болят, — отвечал я, показывая больные места.

Монастырь моим походам в баню не противился, хотя старшему монаху о них наверняка было известно.

Глава 6

Рыба, которая умирает от жажды

Наблюдая за повседневными делами старшего монаха, я постепенно выявил особенности его характера, из которых наибольшее впечатление на меня производила невозмутимость. В своем поведении я, пожалуй, подражал скорее ему, чем наставнику. Наверняка он знал о том, что служит примером мне, да и другим монахам и послушникам. В любой эзотерической дисциплине очень опасно соотносить себя с другим человеком — ведь если тот сделает что-то, неприемлемое или неоправданное в глазах его последователя, пример разобьется на тысячи кусочков, а вместе с ним разбиваются и становятся бессмысленными образ, бог, дисциплина. Вероятно, понимая это, старший монах избегал экстравагантного поведения и строго подчинялся монастырским правилам. Он вставал раньше всех, ложился спать позже, во время медитации совершенно не двигался, вовремя ударял в колокол, за совместной трапезой следил за каждым своим движением. Несмотря на все это, в нем не было ничего жесткого — он легко скользил по жизни, был свободным, добрым, спокойным, пожалуй, даже беззаботным человеком, которого ничто не задевало. Когда я пытался о чем-нибудь с ним говорить, он выслушивал меня и тут же возвращал к тому, чем я занимался. Если он хотел поговорить, то выбирал для этого подходящий момент и обстановку, создавал ситуации — а это удается далеко не всем.

То, что под его строгостью скрывается еще одно качество, я понял по выражению его глаз. Равнодушие — неудачное слово, правильнее назвать его беспристрастием. Старший монах был действительно беспристрастен даже тогда, когда проявлял к кому-то интерес или чем-нибудь занимался. У него была удивительная походка, словно он шагал по мягким, но упругим пружинам, которые полностью контролировал. Подчеркни он свою походку чуть сильнее, и она стала бы смотреться неестественно, но этого не было. Правильное, пребывающее на грани правильного, — неотъемлемая часть дзен-буддизма.

Когда мы встретились, старший монах уже завершил изучение дзена и не посещал наставника, чтобы продемонстрировать тому свой духовный рост (или его отсутствие), как это делали мы, и, однако же, пребывал с ним в постоянном контакте. Нам ежедневно приходилось посещать наставника, чтобы показать ему свою работу с коаном и его решение, которое таковым не было. А он уже пребывал внутри него.

Когда мы покидали зал для медитации, старший монах оставался неподвижно сидеть на своем месте, не поднимая взгляд от пола. Если бы монастырским правилам следовали строго, его бы в монастыре уже не было, поскольку решивший последний коан ученик не имеет права жить за счет общины. Каждый грош община получала в дар либо впрямую (кто-то присылал несколько банкнот или чек в конверте), либо сбором подаяния. Каждое утро монахи выходили на улицы города с чашей для подаяния в руке и терпеливо ожидали, когда им кто-нибудь подаст. Они никогда не подходили к людям, а для привлечения внимания громко произносили нараспев: «УУУУУУ», так что прохожий зачастую с трудом догонял их, чтобы вручить свое подаяние. Монахи, сосредоточившись на звуке «У», шли вперед, словно в тумане.

Позже мне рассказали, как старший монах стал дзен-буддистом. Он был единственным сыном в семье преуспевающих врачей. Родители его баловали: купили дорогой мотороллер, записали в несколько спортивных клубов, в доме у него было несколько комнат и двое слуг, исполняющих все его капризы. Когда ему было шестнадцать лет, родители погибли в автокатастрофе. Он испытал сильнейшее потрясение, пережил нервное расстройство, несколько раз пытался покончить с собой. Светочем в его жизни или камнем, на который можно было опереться, оказался настоятель — отец иногда брал мальчика с собою в храм, который часто посещал и даже время от времени медитировал вместе с монахами. Когда подросток пришел к настоятелю после смерти родителей, он ничего не желал слушать и заявил с вызовом, что в жизни нет ни смысла, ни справедливости. Почему он, шестнадцатилетний мальчик, потерял своих родителей? Зачем он родился? Если всему придет конец, зачем вообще что-то делать, зачем жить?

— Да, — ответил настоятель и отпустил мальчика домой. Но тот снова и снова продолжал приходить и жаловаться, пока наконец настоятель не потерял терпение.

— Ты приходишь сюда только жаловаться, а это можно делать и дома. Что тебе от меня надо?

— Я хочу узнать, — сказал мальчик, — почему я должен страдать. За что мне это?

— Я ничего тебе не скажу, — сказал настоятель. — Тебе и самому все известно. Если хочешь, можешь сам рассказать мне.

— Я понимаю, чего вы хотите, — ответил мальчик. — Чтобы я стал монахом, и вы дали мне коан, и чтобы я медитировал, штопал себе одежду и мылся раз в девять дней. Почему я должен этим заниматься? Моя карма, итог того, что я совершил в прошлых жизнях, хорошая. Я богат, у меня большой дом, я умен, я поступлю в университет и стану, как мои родители, врачом. У меня будет жена, будут дети, и мои дети тоже будут преуспевать. Зачем мне от всего этого отказываться? Чтобы узнать что-то такое, что, по вашим словам, я и без того знаю?