Рассказы - Леонид Соловьев

Утром антрепренер привез деньги — девяносто рублей. Веселый, сытый, розовый, он сидел на смятой постели.

— Нутро, дорогой, вещь предательская, — говорил он, ковыряя в зубах и причмокивая. — Публике вовсе не интересно, что вы чувствуете, публика нынче другая пошла. Публике нынче подай оперетку, ваши трагедии ей ни к чему. А в оперетке играть вы не умеете — у вас техники нет. Вы даже танцовать не научились. Нутро, дорогой, вас всегда подведет, а вот спляшите как следует, с пикантными телодвижениями... Публика высоких чувств не понимает, — ей чтобы весело было и непристойно...

Антрепренер был противен Мамонтову.

— Я человек искусства, а вы коммерсант, делец, — сказал Мамонтов.

Антрепренер не обиделся, скорее даже обрадовался.

— Я знаю, что публика любит! — подхватил он. — Кузьму Крючкова любит — сделайте одолжение. Проститутку любит, чтобы раскаивалась — пожалуйста! Но только я так поставлю, чтоб она у меня гостей принимала на сцене. Успех обеспечен. Анархиста хотите? Ради бога! Что угодно — мне все равно!

Антрепренер ушел, насвистывая, пощелкивая пальцами, виляя задом. Мамонтов, стоя у ворот, хмуро смотрел ему вслед. Когда плоская шляпа и короткие узкие брюки антрепренера исчезли за углом, Мамонтов, прямой дорогой, без шапки, отправился утешаться в трактир и долго сидел там, меняя графинчики.

Был вторник — базарный день, все плотнее набивался в трактир народ — мужики из уезда и перекупщики, празднующие свою торговую удачу. Местный богач и кутила мельник Басманов заметил в углу пьяного Мамонтова, подсел к нему. Под общий хохот он уговаривал Мамонтова съесть живьем скворца, обещая поставить за это бутылку. Зажатый в его потном кулаке скворец беспокойно вертел головой — глаза у скворца были точно капли черной воды, готовой вот-вот скатиться.

— Уйди! — крикнул Мамонтов, вяло замахиваясь кулаком.

Басманов повернулся к пьяным, горестно развел руками, точно приглашая их в свидетели, что применяет силу только по крайней необходимости, затем осторожно запрокинул седую голову Мамонтова и стал запихивать скворца ему в рот. Скворец, пища и упираясь, царапал Мамонтову острыми коготками губы. «Уйди! Мерзавец!» — злобно визжал Мамонтов, а толстый мельник совсем уже лег на него; затрещал стул и вдруг подломился; оба рухнули на пол, сдернув скатерть и перебив посуду... Грозил и ругался трактирщик; захлебываясь, ревели в диком восторге пьяные; два молодца рысью тащили Мамонтова к дверям, третий коленкой поддавал его сзади, а вслед, пошатываясь, топотал сапогами Басманов, крича; «Догоню!»

Об этом случае узнал весь город. Мамонтова дразнили на улице. Он безвыходно засел дома, не расставался с бутылкой, опустился, обрюзг и однажды украл у хозяев из горшка стакан молока. Это было замечено, от него стали все запирать.

О дальнейшей сценической работе он и не думал. Он поставил на себе крест. Воспоминания навещали его все реже, а когда навещали, то ему даже не верилось, что это он когда-то играл с таким успехом в Самаре, в Саратове и в Нижнем-Новгороде...

...В таком положении застал Мамонтова семнадцатый год. Февральская революция прошла в Зволинске мирно, обыватели были довольны, вторая — Октябрьская — принесла митинги, рабочие выступления.

Мамонтов притаился в своей прокуренной вонючей комнатушке. От сына не было ни денег, ни писем; обеспокоенный Мамонтов совсем уже собрался ехать к нему в Суздаль, но город как раз попал в прифронтовую полосу. Объявили военное положение; на казначействе появилась вывеска штаба; у крыльца встал часовой с гирляндой пропусков на штыке; расклеенные на заборах приказы обещали немедленный расстрел всем, кто не сдаст хранящегося оружия; ловили дезертиров; въезд и выезд были запрещены.

...Ночью через комнату Мамонтова вдруг проносился летучий, как молния, свет; потом вслед грузовику, в сомкнувшейся темноте, долго дребезжали оконные стекла. С пустыря, где раньше были бараки для военнопленных, доносился первый выстрел. Мамонтов зарывался в подушки. Неторопливо, через равномерные промежутки, стучали выстрелы; грузовик пролетал обратно. Мамонтов не мог заснуть и все думал, дрожа и потея, о страшной смерти — осенью, у ямы, наполовину залитой водой: желто отражается в ней фонарь, и чавкают по жидкой грязи сапоги невидимых конвойных. Эти мысли всякий раз доводили его до нервного припадку до удушья; он доставал из чемодана бутылку с бромом. После припадка одолевала его икота. За тонкой тесовой перегородкой просыпались хозяева и недовольно перешоптывались. Однажды, после особенно сильного ночного припадка, хозяин — рыжий, постноликий мещанин, занимавшийся шорным делом, — прямо и грубо отказал Мамонтову, даже не позволил провести в комнате последнюю ночь.

Все вещи уместились в один чемодан; Мамонтов пошел бродить по мокрым улицам совершенно больной и — что хуже всего — не имея на руках, кроме старого паспорта, никаких удостоверений и справок. И тогда выяснилось, что в городе нет у него знакомых, — только мельник Басманов.

Дом Басманова был заперт со всех сторон — и двери и ставни.

— Что тебе? — шопотом спросил мельник в форточку. Какие-то серые тени метались в комнате — очевидно, домашние. Узнав Мамонтова, мельник рассердился. — Иди, иди, балаганщик, иди! Не торчи под окнами, говорят тебе! Ах вы, мучители, истерзали всего!

Закрылась форточка, закрылась и ставня, от которой был проведен шнурок в комнату.

Ночевать пришлось в городском саду, в беседке. Ее продувало со всех сторон, отряхивались мокрые деревья, и ветер сносил брызги на Мамонтова. Стучали на пустыре выстрелы, звонко цокали по булыжнику подковы конного патруля. Мамонтов простудился и, замирая, отрывисто ухал на весь сад, как филин. На рассвете в саду устроили облаву; Мамонтов попался.

Босые грубые ноги комиссара покоились на перевернутом ящике у самого огня. От накаленной чугунки шел сухой, дремотный жар. Пламя гудело в трубе; через прогарины комиссар видел его стремительный мутный поток. «Что значит ветер, — подумал комиссар, — как из огнемета хлещет!» Он убрал подальше от огня свои сырые с коричневыми подтеками портянки.

На столе перед ним лежали паспорта, удостоверения, справки; он просматривал документы небрежно, зная, что половина — обязательно «липа», которой запасается всякий бродяга, бандит и дезертир. В руки ему попался паспорт Мамонтова. «Артист», — прочел комиссар в пятой графе, и полузабытая страсть опять взволновала его.

Он не смог бы вспомнить, когда обнаружил в себе эту неистребимую любовь к театру. В детстве, в шумные и пестрые дни уездных ярмарок, он до ночи томился около балаганов, а потом дома отец хватал его короткими твердыми пальцами за ухо и говорил, распоясываясь:

— Ну, скидавай штаны...

Потом комиссар получил в наследство от своего отца должность слесаря на железной дороге. В городишке была «Гоголевская аудитория» — местный театр, где по воскресеньям играли спектакли. Комиссар не пропустил ни одного воскресенья.

Сейчас, греясь у печки, он, прошедший через войну и через две революции, вспоминал о своему влечении с пренебрежительной усмешкой, но это пренебрежение было неискренним.

...Дверь открылась тихо, без скрипа. Вошел Мамонтов, почтительно кашлянул. Комиссар неторопливо повернул к нему тяжелую бритую голову.

— Пришел! — радушно сказал комиссар. — Садись, товарищ артист. Мзга нынче, погрейся. Мамонтов недоверчиво покосился и долго молчал, чувствуя, что дрожью в голосе выдаст свое волнение. Гудело пламя в трубе. Мамонтов наконец сказал:

— Отец мой был хотя и конторщик...

Голос все-таки дрогнул. Мамонтов откашлялся, повторил тверже:

— ...хотя и конторщик, но сам я в душе коммунист. А между тем сегодня ночью я был арестован.

— Знаю, в саду, — ответил комиссар;— Там некогда разбираться, товарищ артист. Ты уж лучше не ходи по улицам ночью. Знаешь, не ровен час — и ограбить могут. Очень даже просто.

Узкие подштанники врезались в его живот; под темной пушистой кожей мягко, как шелковые, переливались мускулы.

— Ты уж лучше дома, если вдохновение найдет, — участливо добавил комиссар. — На природе, я понимаю, способнее, но и то сказать, что ни соловья тебе, ни цветов. Одна мзга. Беда осенью вашему брату...

— Беда! — убежденно повторил Мамонтов. Он изголодался и продрог; около печки его разморило, впору было поддерживать веки пальцами. Комиссар накинул шинель, взял жестяной чайник и вышел. Мамонтов исподлобья осмотрел комнату, С плюшевого, в завитушках, дивана свисала серая простыня, на тонконогом столике валялись обрывки бумаги, куски хлеба, очистки воблы, картофельная шелуха, и тут же бледно зеленела кучка махорки — самосадки. Все в этой комнате, даже самый воздух, было запущенным и прокуренным; поэтому особенно бросалась в глаза безукоризненная чистота ярко-малиновых галифе. Они висели в простенке, заботливо прикрытые газетой.