Штрафники берут Рейхстаг. В «логове зверя» - Роман Кожухаров

– Helga! Helga!.. – вдруг громко закричал он и попытался встать на ноги, но не сумел, повалившись навзничь.

– Это здесь его лежбище было? Тащите его сюда!.. – на ходу приказал Аникин, направляясь внутрь.

XXIV

Латаный нехотя повторил команду Тютину и второму бойцу, спускавшемуся по лестнице с чердака Бабаеву. Фарзи Бабаев, узбек по национальности – невысокий, но обладавший неимоверной силой и ловкостью, – словно кошка, спрыгнул со второй ступеньки железной лестницы и в одиночку, встряхнув пленного, поставил того на ноги.

Немец оказался высокого роста и крепкого телосложения. Фарзи, которого во взводе прозвали Ферзем, железной хваткой свел руки немца за спиной с такой силой, что того выгнуло в дугу.

– Давай топай… – показывая в широкой улыбке ослепительно белые зубы, с сильным акцентом произнес Бабаев, стволом своего карабина подталкивая того следом за Аникиным и одновременно подтягивая скрученные руки немца вверх, на манер дыбы.

– Тише ты, Ферзь… – осадил бойца Латаный. – Ты ему так руки с мясом вывернешь…

– А зачем ему руки? – так же добродушно посмеиваясь, отвечал Фарзи. – Тютина стрелять? Нехорошо Тютина стрелять… Я ему руки выдергивать… ноги выдергивать…

Проскочив прихожую, Аникин очутился в большой комнате, обставленной мебелью и книжными шкафами. Все три окна комнаты выходили на улицу. Оттуда вливался непрерывный поток звуков винтовочной, автоматной и пулеметной стрельбы.

То и дело раздавался оглушительный грохот орудийного выстрела, от которого дребезжали стекла в серванте с посудой, стоявшем в противоположном окнам углу комнаты. Это продолжала работать «полковушка» младшего лейтенанта Воронова.

Оконные проемы ощерились острыми осколками битого стекла, торчавшего из иссеченных пулями и осколками деревянных рам. Аникин вдоль шкафов пробрался к крайнему окну и, прячась за откосом, выглянул наружу. Отсюда открывался вид на весь длиннющий, изъязвленный осколками и пулями фасад дома-корабля и часть площади. Хорошо просматривался кусок здания железнодорожной станции и дальше канал. Значит, с крыши обзор был еще лучше. Скорее всего, северный берег канала и был объектом наблюдения фрица.

XXV

Из соседней комнаты раздался женский крик. Аникин и другие бойцы бросились туда. На широкой двуспальной кровати, занимавшей почти всю комнату, боролись двое. Солдат – спиной к дверному проему, в телогрейке, поперек которой болтается на ремне винтовка.

Под телогрейкой, покрытой пятнами грязи и копоти, – женщина. Вернее, видны только обнаженные женские ноги в чулках телесного цвета и черных туфлях на широком каблуке. Ноги неистово взбрыкивают, задирая платье и полы пальто все выше и выше, обнажая трусы белого цвета из ткани, отливающей блеском, и застежки, похожие на подтяжки, которыми чулки прикреплены к пояску, опоясывающему обнаженные полные белые бедра.

Этот нежно-белый блеск на миг ослепляет Аникина. Боец возится перед собой руками, оседлав женщину и взгромоздившись на чистое постельное белье грязными голенищами сапог. Аникин стремительно подходит к борющимся и, схватив сидящего сверху за телогрейку двумя руками в районе плеч, резко его отшвыривает. Он кубарем летит с кровати на пол. Винтовка за его спиной гремит по паркетному полу. В это время немец позади начинает неистово кричать: «Helga! Helga!» – и пытается вырваться, но Бабаев не ослабляет своей железной хватки, отчего кажется, будто немец бьется в конвульсиях.

– Ты чего, гад?! – замахиваясь кулаком, Аникин подскакивает к бойцу, которого только что скинул с кровати.

Когда взгляд его натыкается на круглое, совершенно растерянное и смущенное лицо Чаплыгина, кулак взводного невольно разжимается, и он опускает руку. Что-то вид его совсем не похож на вид насильника.

– Товарищ командир… товарищ командир… я ничего… – пятясь по полу, запинаясь, бормочет Чаплыгин. – Мне товарищ Латаный поручил… это… охранять… А она, стерва, как кинется на меня… когтями в лицо как вцепится. Я ей руки хотел… это… Сильная, стерва. Руки хотел связать… чтобы она не это…

Лицо бойца действительно в кровь расцарапано. Аникин распрямляется и переводит взгляд на распростертую на кровати женщину. На вид ей лет двадцать пять, может быть, больше. Ее белые завитые волосы раскинулись вокруг лица, которое пылает румянцем. Она тяжело дышит, отчего высоко вздымается и опадает под кофточкой ее небольшая выпуклая грудь. Фрау слишком утомлена борьбой, но находит силы, чтобы одернуть задравшееся платье и подобраться, сжавшись в комок, у спинки кровати. Она похожа на дикую кошку, загнанную в западню, но готовую напасть в любой момент.

XXVI

Немец к этому моменту перестает дергаться, во многом благодаря убедительным тычкам тяжелого кулака Ферзя.

– Helga… Helga… – совершенно обессиленным голосом бормочет немец. – Du sollst dich töten…[5] Du sollst!.. anders diese des Schweines es machen…[6]

– Чего это он, гад, растрынделся? – зло спросил Тютин.

– Смотрите, взводный…

Латаный протянул Аникину листок бумаги.

– Вон там, на столике, нашли. Возле телефона… – сказал командир отделения, указывая в угол комнаты.

Там, на тумбочке, действительно стоял телефон, а рядом с ним – ваза, из которой торчали ветки с зелеными листьями и белыми облачками сирени. Только сейчас Аникин ощутил, что комната вся густо напоена ароматом сирени. На листочке аккуратным, по всему – женским почерком были написаны сокращения латинских букв и двузначные цифры с пристегнутыми к их верхнему правому краю маленькими кружочками градусов.

– Черт… Действительно, похоже на реперные точки… – процедил сквозь зубы Аникин.

– И рука женская, – добавил, тыча пальцем в листок, Латаный.

– Товарищ командир… – раздался из соседней комнаты голос Тютина. – У них тут в шкафу шмотки фашистские висят. Мундир… Орлы фашистские на рукавах и на воротнике. Вот гад…

Андрей изучающе, в упор посмотрел на женщину. Глаза ее сузились до непроглядных щелей. Она задышала часто-часто и глубоко, словно готовилась к чему-то: то ли к смерти, то ли к отчаянному прыжку.

– Значится, он отслеживал, своей фрау сообщал, а она дальше куда надо передавала, – вслух предположил Аникин.

– А как же эта стерва… – начал Латаный, но не договорил, умолкнув на середине фразы.

– По телефону… – догадался Аникин.

Он подошел вплотную к тумбочке у кровати, где под благоухающей сиренью стоял черный аппарат. Андрей снял трубку и поднес ее к уху. Прерываясь и перебиваясь клокотаниями и хрипами, в трубке непрерывно длился гудок.

– Работает… – сказал Аникин.

– Вот гады… – выдохнул в сердцах Латаный. – Им и радисты не нужны. По всему городу созваниваются…

XXVII

В этот момент произошло то, чего никто не ожидал. Немец вдруг истошно закричал. Бабаев, не ожидая, что фашист что-то задумал, ослабил хватку. Немец, резко выдернув руки из его ладоней, совершил три широких шага и на четвертом, вытянув руки вдоль головы вперед, оттолкнувшись, словно с пирса в море, прыгнул в оконный проем.

На движение немца отреагировал только Тютин. Он с молниеносной быстротой вскинул свою винтовку и спустил курок. Оглушительный грохот выстрела вспучился пузырем, заложив уши протяжным густым звоном.

Бабаев опрометью, скорее по инерции, бросился следом, выглянул и тут же отпрянул от окна в сторону. Несколько пуль ударили в оконную раму и противостоящую от внешней стену комнаты.

– Ты чего? Сдурел? – накинулся на стрелявшего Латаный. – Ты же Ферзя мог укокошить!..

Тютин все с той же гримасой злобы на лице выслушал крик Латаного и только процедил в ответ:

– Ушел, гад…

Он, видимо, задумал во что бы то ни стало посчитаться с немцем и с его фрау.

– Нет… не ушел… – радостно крикнул из своего укрытия Бабаев. – Готовая фашиста… Голова – в красный лепешка!..

XXVIII

Поступок немца привел всех в замешательство, но только на долю секунды.

– Уходим… вниз… – сухо скомандовал Аникин, вскользь бросив мимолетный взгляд на женщину.

Лицо фрау совершенно изменилось. Глаза ее были широко раскрыты, и в них, и во всем ее облике не было теперь недавней еще, хищной остервенелости. Они были переполнены ужасом. Страх безраздельно завладел ею, как вирус, который проник во все ее поры и теперь сотрясал ее волнами лихорадочного озноба.

Тут опять произошло нечто, что на миг повергло бойцов в состояние смятения и растерянности.

Немка вдруг кинулась к Аникину, но не с ненавистью и злобой. Она обхватила его левую ногу руками чуть ниже колена и повисла на ней, прижавшись грудью, руками, лицом к сапогу. Аникин, опешив, попытался сделать шаг, и она сползла всем телом с кровати на пол, не расцепляя рук.

Вдруг умоляюще, тихим, дрожащим голосом она что-то забормотала, как заклинание, как молитву.

– Ну, дела… – удивленно выдохнул Милютин.