Сцена из жизни - Николай Гейнце

– Общественное благосостояние требует, – снова заговорил Коган, оставив Ларису Алексеевну, – требует…

– Чтобы во главе стоял человек, занимающийся делом, – подсказывал ему Чадилкин.

– Да, делом, исключительно делом! – подтвердил Петров-Курский.

– Что, господа, долго разговаривать, баллотировать этот вопрос и все тут.

– Баллотировать, баллотировать! – подхватили почти все хором.

– Господа, прошу слова, прошу слова! – силился их перекричать Бежецкий.

Все постепенно смолкли.

– Несмотря на все мое желание быть полезным обществу, я вижу, что при настоящем положении дел, при таких беспорядках и при том, как ко мне относятся, я ничего сделать не могу и если общество желает меня оскорблять недоверием, сам попрошу уволить меня от ведения дел и звания председателя, или подчиниться моему умению и опытности. При таких условиях я могу управлять.

Он вызывающе посмотрел на собрание вообще, а на Крюковскую с особенности.

Когда он кончил, со всех сторон послышались крики:

– Браво, браво! Пора, давно пора уйти!..

Владимир Николаевич был поражен.

– Что это значит, господа? Браво и пора уйти. Я не понимаю… – растерянно начал он.

– А то, что вам пора уйти, – громко в упор кинула ему Надежда Александровна.

– Пора уйти. Пора! – раздались подтверждающие крики.

– Он не понимает, так растолкуйте ему… – со смехом кричали одни.

– Не хотим Бежецкого председателем! Что церемониться! – вопили другие.

– Это значит, что общество по обсуждении ваших поступков желает выбрать другого председателя, – выделился из толпы и важно произнес Коган.

– Что я вам говорила. Не слушали добрых советов, до чего довели, за дело! Доигрались, чем кончилось! – подошла и вполголоса начала говорить Бежецкому Крюковская.

– Оставьте меня!.. – он с ненавистью посмотрел на нее.

Кругом все еще продолжали шуметь.

– Если это так, – громко, после некоторой паузы, начал он, – то мне действительно остается только поблагодарить за оказанную мне в прошлом честь и отказаться. Я ясно вижу, что против меня велась интрига – сильная интрига. Я оклеветан и твердо убежден, что впоследствии общество оценит мои заслуги и раскается в своем поступке против меня, но тогда уже будет поздно…

Голос, в котором слышались злобные ноты, дрогнул.

– Я не приму этой чести, – продолжал он. – Засим, мне остается только раскланяться, взять шляпу и уйти… и я ухожу…

Он гордо выпрямился.

– Лариса Андреевна, вашу руку, я вас ввел, я и уведу, – обратился он к Щепетович.

– Извините – насмешливо отстранилась она от него, – я обещала поужинать с Исааком Соломоновичем.

Он не сказал ей ни слова, снова раскланялся перед собранием и медленной, гордой походкой вышел.

За ним с быстротой кошки, схватив портфель под мышку, выскочил из залы Шмель.

– На отказ нарвались! И тут отказ! – нервно расхохоталась Крюковская, указывая головой на Щепетович медленно проходившему мимо нее Бежецкому.

– С богом, счастливый путь! – раздались ему вслед насмешливые крики.

– Скатертью дорога! Мы и без них справимся, – хохотал Городов.

– Давно было это пора! – вторил ему Петров-Курский.

– Догадался, как проигрался! – покатывался со смеха Чадилкин.

– Уж начали издеваться! – презрительно оглядел толпу Бабочкин.

– Господа, теперь сведя счеты с прошлым, нужно подумать о настоящем, – возбужденным, ненатуральным голосом начала Надежда Александровна. – Надо забыть все, что было, и приняться за новое. Искусство должно быть у нас на первом плане, нашей единственной целью! Мы должны отрешиться от наших личных интересов и желаний, работая для общего дела. Для этой цели все надо принести в жертву. Что теперь делать? Кого выбирать? – вот вопросы.

– Надо просить занять пост председателя господина Величковского. Я тогда материально поддержу общество… Поддержу! – с важностью заявил Исаак Соломонович.

– Величковского! Величковского! – закричали почти все.

Он был избран единогласно.

После долгих отговорок, совещаний со своей племянницей, он согласился.

– А мне опять не удалось попасть, а хлопотал, ну все равно – хотя бы в экономы, – проворчал сквозь зубы Городов.

Общее собрание кончилось.

Все перешли в буфетные залы, обступили Величковского и беспрерывно приносили ему поздравления, жали руку.

– Теперь мы, знаете, поставим мою пьесу? – заискивающим голосом говорил ему Сергей Сергеевич.

– Неправда, прежде мой дебют в Адриене Лекуврер, – заявляла Дудкина, отстраняя Курского от Ивана Владимировича.

– Прежде всего надо перестроить сцену! – подступил к нему Чадилкин.

– Нет, до переделки поставим мою пьесу. Да еще, Иван Владимирович, могу я надеяться быть экономом? – подошел Городов.

– Господин Величковский, господин Величковский, у меня на нынешний год контракт есть – я служу, – пищала Щепетович.

– Да, Иван Владимирович, Лариса Алексеевна служит, – подтвердил Коган. – Пожалуйста, не забудьте, завтра вы у меня обедаете. У меня вина недавно из заграницы присланы. Мой погреб стоит…

Его перебил Вывих:

– Я завтра привезу вам мою статью прочесть о вашем выборе. В котором часу прикажете?

Появилось, по требованию Когана и других, шампанское.

Начались тосты.

Надежда Александровна стояла все время как окаменелая, но вдруг встрепенулась. Она взяла с подноса лакея бокал шампанского.

– Пожелаем Ивану Владимировичу серьезно и хорошо поставить наше дорогое дело. Пусть наш общий, единодушный выбор его председателем послужит прочным звеном к успеху дела и его процветанию. Пью за дело, господа!

Она выпила залпом бокал, но вдруг зашаталась и упала в страшном истерическом припадке.

Нервы ее не выдержали.

XIV. Раскаяние

На другой день Надежда Александровна Крюковская, проснувшись довольно рано и с тяжелой головой, стала смутно перебирать в своей памяти происшествия вчерашнего вечера.

Она занимала уютную квартирку на Николаевской улице, ее спальня и будуар, отделанный розовым ситцем, ее небольшая зала, уютная гостиная и маленькая столовая представляли, каждая отдельно взятая, изящную игрушку.

Впрочем, в описываемое нами утро в глазах самой хозяйки вся эта веселенькая квартирка казалась тоскливой и мрачной. Происходило ли это от серого раннего петербургского утра, глядевшего в окна, или же от настроений самой Надежды Александровны – неизвестно.

– Что я сделала, что я сделала, – мысленно говорила она сама себе, одеваясь, – отомстить ли хотела и отомстила, или же за дело стояла и отстояла?

Она к своему ужасу должна была сознаться, что главным стимулом ее вчерашних поступков на общем собрании была месть оскорбленной женщины.

– Я погубила его и из-за чего? Из-за личного мелкого чувства – ревности. Громкие фразы мои вчера об искусстве, об общем деле – были красивым домино, которым я задрапировала свое грязное, дырявое платье, свои низкие себялюбивые побуждения.

Она почувствовала к себе почти ненависть.

Наряду с этим перед ней возникал образ любимого человека, опозоренного, одинокого, всеми покинутого, без средств, без места. А она, она чувствовала, что любила его до сих пор, любила теперь еще более, после того, как была почти единственной виновницей, главной причиной, что его вчера забросали грязью. Она сознавала, что имела влияние в «обществе», и не перейди она вчера так открыто, с такой страстью на сторону его врагов – неизвестно, какие были бы результаты общего собрания.

– Я его погубила, я его и спасу… – уверенно воскликнула она. – Я ему напишу; вызову сюда. Поеду сегодня же ко всем. Напишу также Дюшар – она имеет влияние на Когана. Вдвоем они сила… Все поправим.

– А если он не приедет? – задала она себе вопрос. – Не может быть, я напишу, что я больна. Он сжалится! А здесь, здесь, я вымолю у него прощение… я подчинюсь всецело его воле, я буду отныне для него переносить все, все прощать, на сколько хватит сил. Без него я жить не могу, я теперь поняла, поняла ясно, я люблю его, люблю безумно.

Она схватилась обеими руками за голову.

– Боже мой, что с моей бедной головой! Но она должна быть свежа для него, и будет.

Она сделала над собой неимоверное усилие и почти спокойно села к письменному столу писать письма.

Окончив работу, она позвонила.

В будуар вошла Дудкина.

– Вы звонили, Надежда Александровна, и уж встали? А я думала, вы Почиваете после вчерашнего-то. Ну слава Богу, что не больны! Уж я за вас так боялась, так боялась, несколько раз ночью приходила. Ведь как вас вчера на истерике-то трясло. Вы дама нервная, нежная – точь-в-точь, как я.

– Вы, Анфиса Львовна, расположены ко мне?

– Да что это вы спрашиваете? Вы моя благодетельница, у себя приютили, место доставили, сына на казенный счет определили, да расположена ли я?