Камерные гарики - Игорь Губерман

сиротская стылая осень

рисует по серому серым.

* * *

Не зная зависти и ревности,

мне очень просто и легко

доить из бурной повседневности

уюта птичье молоко.

* * *

Вчера я думал в темной полночи,

что мне в ошейнике неволи

боль от укусов мелкой сволочи

острей и глубже главной боли.

* * *

Очевидное общее есть

в шумной славе и громком позоре:

воспаленные гонор и честь

и смущенная наглость во взоре.

* * *

Новые во мне рождает чувства

древняя крестьянская стезя:

хоть роскошней роза, чем капуста,

розу квасить на зиму нельзя.

* * *

Слегка курчавясь днями выходными,

дым времени струится в никуда,

и все, что растворимо в этом дыме,

уносится без эха и следа.

* * *

Неясное дыханье колдовства,

забытые за древностью поверья

на душу навевает нам листва,

которой плачут осенью деревья.

* * *

Мой друг – иной, чем я, породы

ввиду несходства чрезвычайного:

мне дорог тайный звук природы,

ему – природа звука тайного.

* * *

Даровит, образован и знаний букет,

ясен ум и суждения быстры,

но способности есть, а призвания нет,

а бензин – только жидкость

без искры.

* * *

Муза истории, глядя вперед,

каждого разно морочит;

истая женщина каждому врет

именно то, что он хочет.

* * *

Часто мы виновны сами

в наших промахах с девицами,

ибо многие задами

говорят не то, что лицами.

* * *

Царствует кошмарный винегрет

в мыслях о начале всех начал:

друг мой говорил, что Бога нет,

а про черта робко умолчал.

* * *

А закуришь, вздохни беспечально

у заросшей могилы моей:

как нелепо он жил и случайно,

очень русским был этот еврей.

* * *

Живу я безмятежно и рассеянно;

соседи обсуждают с интересом,

что рубль, их любимое растение,

нисколько я не чту деликатесом.

* * *

Пожить бы сутки древним циником:

на рынке вставить в диспут строчку,

заесть вино сушеным фиником

и пригласить гречанку в бочку.

Под утро ножкою точеной

она поерзает в соломе,

шепча, что я большой ученый,

но ей нужней достаток в доме.

Я запахну свою хламиду,

слегка в ручье ополоснусь,

глотком воды запью обиду

и в мой сибирский плен вернусь.

* * *

Жаркой пищи поглощение

вкупе с огненной водой —

мой любимый вид общения

с окружающей средой.

* * *

Печальная нисходит благодать

на тех, кто истолчен в житейской ступке:

умение понять и оправдать

свои неблаговидные поступки.

* * *

Пожив посреди разномастного сброда,

послушав их песни, мечты и проклятия,

я вспомнил забытое слово: порода —

и понял, как подлинно это понятие.

* * *

Есть люди – как бутылки: в разговоре

светло играет бликами стекло,

но пробку ненароком откупорил —

и сразу же зловонье потекло.

* * *

Мой дух ничуть не смят и не раздавлен;

изведав и неволю и нужду,

среди друзей по рабству я прославлен

здоровым отвращением к труду.

* * *

Мои пути так непутевы,

беспутны так мои пути,

что только путаница слова

мне помогла по ним пройти.

* * *

Всем дамам улучшает цвет лица

без музыки и платья чудный танец,

но только от объятий подлеца

гораздо ярче свежесть и румянец.

* * *

С доброжелательством ребенка

живу с тех пор, как был рожден,

и задушевностью подонка

бывал за это награжден.

* * *

Давно старики наши с нами расстались,

уйдя без обиды на вечный покой;

за все, что ушедшим должны мы

остались,

отплатят нам дети – сполна и с лихвой.

* * *

Должно быть, в этом годы виноваты:

внезапно все смеркается вокруг,

и острое предчувствие утраты

мучительно пронизывает вдруг.

* * *

Не дослужась до сытой пенсии,

я стану пить и внуков нянчить,

а также жалобными песнями

у Бога милостыню клянчить.

* * *

Творя научные мистерии,

познанье чувствам предпочтя,

постигли мы распад материи,

распада духа не учтя.

* * *

Для всех распахнут я до дна,

до крайнего огня,

но глубже – темная стена

внутри вокруг меня.

* * *

Я уравновесил коромысло

с ведрами желания и долга,

только очень мало вижу смысла

в том, что я несу его так долго.

* * *

Судьбы своей тасуя ералаш,

я вижу из поблескиванья фактов,

что чем обыкновенней опыт наш,

тем больше в нем с поэзией контактов.

* * *

Есть в жизни магистральные пути,

где сомкнутой толпы пылит пехота,

но стоит ненадолго с них сойти,

и больше возвращаться неохота.

* * *

Я не спорю – он духом не нищий.

Очень развит, начитан, умен.

Но, вкушая духовную пищу,

омерзительно чавкает он.

* * *

Муза – полуведьма, полудама.

Взбалмошная, вечно молодая.

Ветрена, капризна и упряма

и уходит, не предупреждая.

* * *

Жалко, если сбудется мой бред,

но уже дымит на мне рубаха;

я рисую времени портрет,

и оно расплатится с размаха.

* * *

Вдруг плесень мха со старых стен

уколет сердце бурым тлением,

и всех логических систем

не хватит справиться с волнением.

* * *

Я машину свою беспощадно гонял,

не боясь ни погоды, ни тьмы;

видно, ангел-хранитель меня охранял,

чтобы целым сберечь для тюрьмы.

* * *

Когда душа облита ложью

и жирным чадом грязных дней,

окурок в пепельнице может

родить отчаяние в ней.

* * *

Я был нелепым, был смешным,

я просто тек, журча,

но море было бы иным

без моего ручья.

* * *

Проходимец и безобразник,

верю: будет во вторник-среду

и на нашей улице праздник;

только дайте сперва я съеду.

* * *

Вот ведь чудо: чистый атеизм

в годы, когда в космос кинут мост,

стал почти такой же атавизм,

как покров из шерсти или хвост.

* * *

Живем ожиданием чуда,

оно не случиться не может,

и мы в него верим, покуда

не видим, что век уже прожит.

* * *

В те дни, когда поступки событийные

подростки начинают затевать,

родители – фигуры комедийные,

что очень им обидно сознавать.

* * *

Со старым другом спор полночный.

Пуста бутыль, и спит округа.

И мы опять не помним точно,

в чем убедить хотим друг друга.

* * *

Снова завтра день судьба пошлет,

снова что-то вспомню из былого,

снова день прольется напролет

в ловле ускользающего слова.

* * *

Склонен до всего коснуться глазом

разум неглубокий мой, но дошлый,

разве что в политику ни разу

я не влазил глубже, чем подошвой.

* * *

Бывает зло – оно стеной

стоит недвижной и глухою,

но повернись к нему спиной —

само становится трухою.

* * *

Пускай бы, когда свет почти померк,

душа, уже рванувшаяся ввысь,

из памяти взрывала фейерверк

секунд, что в этой жизни удались.

* * *

Между мелкого, мерзкого, мглистого

я живу и судьбу не кляну,

а большого кто хочет и чистого,

пусть он яйца помоет слону.

* * *

Мы все – пылинки на планете.

Земля – пылинка во Вселенной.

Я сплю. Уютны мысли эти

моей ленивой плоти тленной.

* * *

Когда фортуна даст затрещину,

не надо нос уныло вешать,

не злись на истинную женщину,

она вернется, чтоб утешить.

* * *

Вот и старость. Шаркая подошвами,

шагом по возможности нескорым

тихо направляемся мы в прошлое,

только что смеялись над которым.

* * *

Такие нас опутывают путы,

такая рвать их тяжкая работа,

что полностью свободны мы в минуты,

пока сличает смерть лицо и фото.

* * *

Когда очередной душевный сумрак

сгущается кромешной пеленой,

я книгу вспоминаю, где рисунок:

отрекшись, Галилей пришел домой.

* * *

В пылу любви ума затмение

овладевает нами всеми —

не это ль ясное знамение,

что Бог устраивает семьи?

* * *

Стихи мои в забвении утонут,

хоть вовсе их пишу не для того,

но если никого они не тронут,

то жалко не меня, а никого.

* * *

Я трубку набиваю табаком.

Как тягостны часы в ползущем дне!

Никак я не почувствую, по ком

звонит сегодня колокол во мне.

* * *

В безумных лет летящей череде

дух тяжко без общенья голодает;

поэту надо жить в своей среде:

он ей питается, она его съедает.

* * *

На тихих могилах —

две цифры у всех,

а жизнь – между ними в полоске.

И вечная память. И шумный успех.

И мнимореальные доски.

К чужой судьбе, к чужой мольбе

кто не склонял свой слух,

тот будет сам пенять себе,

что был так долго глух.

* * *

Конечно, я пришел в себя потом,